Владимир КОРОТКЕВИЧ - Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

Лилась кровь. На колах, в пыточных, на улицах. Много крови.

Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно – лапки между пальцами, большой палец на крыльях – вынула одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в голубизне, покружил и полетел на северо-запад.

С другим голубем пальцы не сладили, словно потеряли сноровку. Он забил крыльями, вырвался наконец и устремился за первым.

Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птичек на Великдень.

…Три платочка превратились в точки, исчезли за горизонтом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И устрашилась.

Знала: не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который рано или поздно поймает Христа, а теперь и её. Он устроит ей велье не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт жилы и всё же сожжёт живьём.

Она чувствовала себя преступницей. Только так! Ни гордости, ни благодарности не было в душе – только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что бы ни приказал ей кардинал. Но только не это.

«Пусть грабит, пусть плутует, пусть даже повесит самого Лотра или покусится на Папу – я не могу… Я не могу выдать этого человека».

Варфоломей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:

– Вот товар! Вот святой товар! Навались, у кого деньги завелись!

Апостолы с Христом сидели сбоку, грелись на вечернем добром солнышке.

– Неужто не поверят? – спросил Неверный Тумаш.

– Всему поверят, – мрачно сказал Христос.

– Хорошо, если бы поверили, – мечтал Гаргантюа-Иаков. – Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере налимов напечёшь, да юшка из окуньков…

Тумаш недоверчиво крутил головой:

– Но вера же… Вера, она…

Христос разозлился:

– И охота тебе говорить. Ну, вера, вера! Балаболит. А в Писании давно о ней сказано, что вот… если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти сюда – она перейдёт.

– Ну, с зёрнышко у меня есть.

Он уставился на башни, напрягся весь и зажмурил глаза. Потом раскрыл их – гора была на месте.

– Хреновину городишь, отче.

– Нужно практиковаться в вере, – проговорил Христос.

– Ладно. Постараюсь.

Молчали.

– Что Анея? – шёпотом спросил Раввуни.

– Нич-чего. Неизвестно где. Даже последние слухи заглохли. Сегодня пойдём на север, в Вильно. Всё равно – иголка в стогу.

К Варфоломею подошёл богато одетый мещанин. Взял бутылочку, встряхнул:

– Да она у тебя пустая.

– Не болтай, не болтай, говорю, бутылки, – взял его на испуг лицедей. – Несчастья хочешь? Я т-тебе дам, пустая!!!

И этого тона, а ещё больше трагической маски лица, мещанин действительно испугался.

– А в ней что?

– Вздох святого Иосифа Аримафейского. Что он вздохнул, ещё когда Христа распинали.

– И во всех – вздох?

– Вздохнул сильно.

– А… от чего помогает?

– От запоя, – вдохновенно соврал актёр. – От охмеления.

Мещанин подумал малость, отсчитал деньги. После поколебался и… пошёл в корчму.

– Клюнуло, – сказал Пётр.

Минут через двадцать из корчмы выскочило с десяток пропойц, пьянчуги быстренько купили по бутылке и вернулись в питейное заведение.

Ещё через полчаса некий человек, по виду слуга духовного лица, купил бутылочку и в переулке передал её давешнему клирику – «мёртвой голове».

– Эг-ге, – оскалился Юрась. – Ну, х-хорошо. Теперь я вам покажу… И как святой службе нас отдавать, и камни, и всё.

Через какой-то час пошло и пошло. К Варфоломею валил и валил народ. И дорога у людей была единая: Варфоломей – корчма.

Под вечер город нельзя было узнать. Напоминал он поле страшного побоища. Люди лежали повсюду: на порогах, на улице, в окнах. И это было страшней татарского нашествия, когда вырезали Новогрудок под корень. Даже после татар так страшно не было.

Каждый лежал там, где застигла его вражья сила. В кучах и поодиночке, ничком и навзничь.

И воистину некому было плакать, ибо все в копне бездыханно лежали. Ибо чересчур понадеялись на силы свои и на могущество нового святого патрона.

Спал привратник в воротах. Спала стража на башнях. Даже воевода Мартел спал, бормоча во сне:

– Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну.

Первой воспользовалась этим Магдалина. Просто, как в свой дом, прошла в замок к единственному трезвому жителю города, Радше. Ей почему-то вовсе не хотелось идти к нему, и всё же она пошла. Она жалела этого юнца, помнила про всё. И разве он не заплатил свободой за то, что упорно желал только её?

К сожалению, нельзя было выпустить его. Ключник заперся в темнице и налакался уже там. Но она говорила с Ратмой через решётку на дверях, говорила, что вынуждена идти дальше за своей целью, но обязательно вернётся. И плакала. А он (лицо его было словно из кремня) сказал ей, что слышал, как её сегодня хотели убить за него, что никто не принудит его к браку, что он будет ждать.

…А в темноте вздохом святого Иосифа Аримафейского воспользовались и собравшие его.

С мехами они ходили из костёла в костёл, из часовни в часовню, из церкви в церковь. По пустому, словно вымершему городу. И мехи их становились всё тяжелее и тяжелее.

Грабили подчистую. За попытку выдать палачу, за попытку потом убить, за то, что суеверно надрались, а сами повсюду кричали о трезвости. Грабили так, чтоб назавтра не с чего было причаститься. Иконы, оклады, дарохранительницы, лампады, деньги из тайников и сокровищниц, драгоценные камни. Сдирали всё. Пугливый мордач Андрей аж стонал, что погонятся.

– Лузга! – белыми каменными губами говорил Христос. – Побоятся. Не кричать же им, что напились как свиньи. Молчать будут.

Зашли по ошибке в какой-то богатый дом, посчитали за часовню. И там встретили ещё одного трезвого.

Христа с ними не было. Матфей начал было собирать вещи.

И вдруг…

– Гули-гули-гули…

Стоя в колыбельке, радостно улыбался разбойникам ребёнок. Розовый, только со сна.

Лица вокруг были в тенях от факелов, заросшие, с кривыми улыбками, острожные.

– Гули-гули-гули…

Тумаш протянул к малышу страшные, с ведёрко, ладони.

– Гу-у, гу-у, – улыбнулся тот.

– Ах ты моя гулечка, – расплылся Фома. – Гу… Гу…

И пелёнки мокрые.

Он сменил малышу пелёнки.

– Ну, лежи, лежи. Ах они, быдло! Ах они, взрослые! Ну-ну-ну, мокролапый… На… На вот коржик.

Малыш радостно вцепился в коржик дёснами.

– Бросай всё, – приказал Фома. – Дом богатый… Ну и что?.. Что-то мне, хлопцы, что-то не… не так… Глянь, как смотрит.

И они вышли.

В последнем костёле чуть не умерли со страху. Тут также было поле битвы. Спал у органа органист. В обнимку лежали на амвоне протопоп и звонарь. Пономарь свесился с кафедры для проповедей.