Еремей Парнов - Собрание сочинений в 10 томах. Том 8. Красный бамбук — черный океан. Рассказы о Востоке

— Лики-Лики, — назвал я таксисту полюбившееся мне место.

— О’кей, — кивнул он, переводя на англосаксонский манер, — Лайк-Лайк, — и включил счетчик с фирменной маркой «Королевский таксомотор».

В Гонолулу все королевское: пляжи, концертные залы, яхт-клуб, хотя с королевством было покончено задолго до атомной эры, да и кости потомков Камеамеа покоятся в каменных саркофагах в долине Кууану. Далеко от отелей и баз, от забитого военными кораблями порта. В ином пространстве, в ином времени. Рассказывают, что в день похорон Лилиукалани корона соскользнула с крышки и упала наземь. И никто не поднял ее…

«Будем гавайцами на нашей родной земле!» — запомнился призыв из бюллетеня Пока Лаенуи.

Стремительно, как это бывает лишь в тропиках, падало солнце к урезу зеркальных вод. Проехав пригород Лики-Лики и миновав международный аэропорт, мы приблизились к Перл-Харбору, «Жемчужной гавани», где 7 декабря 1941 года для Америки началась вторая мировая война.

Заповедный залив богини акул, прославившийся своими жемчужными раковинами, был скован бетоном, разделенным на строгие прямоугольники ковшей. Авианосцы и оснащенные баллистическими ракетами атомные подлодки пребывали где-то в укромных уголках супергавани, над которой струилось закатное вино. Застыли невесомые облака в бездыханном воздухе, и лишь поплавки рыболовов тревожили изредка ленивый глянец усмиренной стихии. Наверное, такая же безмятежная тишина царила здесь в то далекое теперь утро, когда японские торпедоносцы, падая на крыло, заходили на цель.

Неизменный в своем вероломстве почерк фашизма. Но, глядя на железобетонный мемориал «Аризоны» — линкора, затонувшего вместе со всем экипажем, трудно было удержаться от мыслей о Хиросиме и термоядерном чудовищном пузыре у атолла Эниветок, о Семипалатинске и Новой Земле.

Я приехал в Перл-Харбор не только ради вполне понятного любопытства. Непосредственным поводом послужила небольшая желтая афишка с призывом выйти на демонстрацию. На ней был нарисован островок с пальмой и группа людей, общими усилиями скатывающих с обрыва пузатую черную бомбу.

«За всеобщее разоружение!» — читались крупно набранные слова. «За безъядерный Тихий океан!» «За безъядерную Европу!»

Уж так получилось, что эта впечатляющая демонстрация, собравшая массу людей, совпала с открытием международного семинара, посвященного проблемам буддизма и мира между народами. Семинар был организован усилиями ученых Гавайского университета во главе с известным политологом профессором Гленом Пейджем и местным буддийским храмом, чье корейское название Дай вон са может быть переведено как «Пагода мира».

В этой пагоде, традиционно расположенной на уединенной вершине, протянули друг другу руки представители разных стран: США и Японии, КНР и Шри Ланки, Западного Берлина и Таиланда, образовав символическое кольцо вокруг белой ступы, олицетворяющей чистоту устремлений, благородство помыслов.

Где бы ни были люди, они всегда на средине.

Каким непреднамеренным контрастом облачной белизне ступы были застывшие лавовые потоки на самом большом острове архипелага — Гавайи, который в просторечии именуют «Биг айленд» — Большой остров. Здесь в жерлах грозных вулканов Мануа-Кеа и Мануа-Лоа возник наглядный облик безжизненной планеты, скованной угольной запекшейся коркой и хранящей отпечаток чудовищных конвульсий терзаемой адскими муками тверди. И мертвый поваленный лес вокруг старых кольдер, и ни цветка, ни былинки, ни птицы. Только выбросы зловонного газа и сверкающие стеклянистым блеском игольчатые кристаллы в кавернах, так называемые «волосы Пеле» — яростной хозяйки подземного огня.

На остров Гавайи меня пригласил Джим Альбертини, возглавляющий группу «Акция католиков», к которой примыкают местные фермеры, интеллигенция и студенты. Многие из них, кстати сказать, отнюдь не принадлежат к католической или какой-то иной религиозной общине.

— Нас объединяет вера в человека, в его разум и добрую волю, — объяснил Альбертини, тридцатилетний, спортивного склада мужчина, одиноко живущий на заброшенной плантации.

Мы сидели под брезентовым тентом, выкроенным из старой армейской палатки, и тихо беседовали, отгоняя комаров, под уютное шипение калильной лампы. За спиной настороженно таились кромешная тьма и лес, наполненный голосами ночных птиц. Кроме звезд, ни единого пятнышка света на десятки миль. На ферме Альбертини, как и почти всюду на Большом острове, электричества нет. Впрочем, нет еще и фермы как таковой, а лишь захиревшая плантация сахарного тростника, приобретенная на пожертвования сторонников мира, да поросль гуав и папайи вокруг бунгало без удобств и водопровода. Но это был не просто участок, расчищенный для посадок. Это была Малу Айна, или «Земля мира», прообраз будущего Гавайских островов, свободных от термоядерного оружия и военных баз, опутавших колючей проволокой сокровенные скалы, помеченные знаками далеких первопроходцев.

— Мы построим информационный центр, с библиотекой, кинозалом и типографией. — Альбертини увлеченно делился своими планами. — И, конечно, дома для гостей. Все, кому дороги свобода и мир, смогут найти пристанище на «Земле мира»! Не важно, кто были мои родители и какую кровь влили они в мои жилы. Мы все — дети одной матери.

— Верно, — поддержал его пожилой шофер Юго Окуба, японец по происхождению. — Пусть живет океан, дающий жизнь и еду. Алоха!

На этом далеком острове, где покоится прах Камеа-меа-объединителя и гневная Пеле, изливая огненные реки в океан, сжигает леса, я по-настоящему понял, что значит это прекрасное слово. В устах одинокого рабочего японца, заброшенного в «нетипичную Америку», бесконечно далекую от собственно американской земли, оно значило много больше, чем просто любовь.

Солидарность, личную причастность, ответственность и понимание — вот что вобрало в себя слово «алоха». И, конечно, дружбу, и конечно же, мир.

Однажды на лондонском аукционе редкостей какой-то богач приобрел за весьма солидную сумму желто-фиолетовую раковину удивительной красоты. Этот, в общем, незначительный эпизод удостоился внимания прессы лишь потому, что счастливый обладатель поспешил тут же на месте расколотить драгоценную покупку о мраморный пол и хладнокровно растер подошвой осколки. Ларчик открывался просто. В коллекции толстосума, оказывается, уже хранилась точно такая же роскошная раковина, прозванная «Принцессой Мальдив». Публичный акт вандализма сделал ее единственной в мире, взвинтив стоимость по крайней мере в десять раз. Я вспомнил об этой случайно прочитанной истории, когда стюардесса шриланкийской авиакомпании объявила о посадке на крохотном острове где-то посередине Мальдивского архипелага.