Патрик О'Брайан - Военная фортуна

Доктор пришел к столу первым из «леопардовцев» и помимо любезных предложений отведать кофе, чаю, бараньих отбивных, бекона, яиц, маринованной сельди, холодного пирога, ветчины, масла, тостов и мармелада, и вообще чувствовать себя как дома, с ним почти не разговаривали. Все вокруг явно считали его не вполне оправившимся от пережитых испытаний, предполагали, что он оглох, и хирург фрегата просил не волновать гостя: «У него наличествуют несоразмерно возбужденные реакции, свидетельствующие о сердечной травме». Штурман спросил, что мистер Мэтьюрин думает о «Президенте».

— В высшей степени неудачный выбор, сэр, — последовал ответ. — Слаб, с гнильцой, подвержен атакам со всех сторон.

— Неужели, сэр? — изумился штурман. Другие офицеры насторожились.

— Допустим, он сносно освоил древнееврейский, допустим, владеет располагающими манерами и прелестной женой. Нет предела личным его достоинствам. Но учтите разлагающее влияние власти, необузданное стремление к должности…

— Я спрашивал насчет корабля, сэр. Фрегата «Президент».

— Ах! Ну, что до корабля, то я не располагаю достаточными знаниями, чтобы сформировать хоть какое-либо мнение.

Штурман повернулся к соседу, искусно переведшему разговор на обсуждение размеров поперечных сечений корпуса судна, как их понимают в Соединенных Штатах. В итоге, поскольку ни Баббингтон ни Байрон пока не проснулись, Стивен поспешил избавиться от американского флота, наскоро проглотив завтрак, вопреки настоятельной рекомендации коллеги «не есть слишком много и пережевывать каждый кусок сорок раз», втянув пару понюшек крепкого табаку и вернувшись на палубу, чтобы спросить новостей о капитане Обри. Тот тоже еще спал, и что было весьма любезно, вопреки гомону, наполняющему корабль от носа до кормы, разговор велся вполголоса.

Стивен погулял еще немного, наслаждаясь светом утреннего солнца и роскошью чистого белья — и вообще белья как такового. Остальные на квартердеке с затаенным любопытством наблюдали за ним, он же наблюдал за работами на корабле, которые даже на его непрофессиональный взгляд казались несколько сумбурными. Не более ли чем обычно шума, пространных указаний, занятых тем или иным делом людей? Размышления эти прервал мистер Форшоу — Форшоу удивительно переменившийся, не только благодаря одежде на несколько размеров больше необходимой, но и из-за отсутствия неизменной улыбки. Он выглядел так, будто только-только плакал, и едва слышным голосом сообщил, что «если доктор располагает временем, капитан Обри был бы счастлив перемолвиться с ним парой слов».

— Надеюсь, дитя не получило дурных вестей, — пробормотал Стивен себе под нос, направляясь в кабину. — Не исключено, что письма с сообщением о чьей-то смерти могли оказаться здесь. В дополнение ко всему им пережитому подобно может возыметь очень скверный эффект. Надо дать ему половинку голубой пилюли.

Но выражение печали оказалось присуще не одному юному Форшоу — на лице Джека также, и даже более отчетливо, читались горе и глубокое несчастье. Капитан Ламберт, и так стесненный в отношении пространства, выселил штурмана «Явы» из дневной каюты, освободив ее для последнего гостя. Тут и сидел Джек, забившись между восемнадцатифунтовкой и столиком для карт. На тумбочке рядом с ним стоял кофейник. Обри выдавил улыбку, приветствуя друга, поинтересовался его самочувствием и пригласил разделить угощение.

— Сначала покажи язык и дай мне пощупать пульс, — ответил Стивен.

Помолчав немного, он спросил:

— Плохие новости, братец?

— Еще бы, — проронил Джек глухим, наряженным голосом. — Ты разве не слышал?

— Только не я.

— Облеку все в полдюжины слов — подробного рассказа мне не вынести, — заявил Джек, отставляя нетронутую чашку. — Том Дакр на «Герьере», 38 орудий, встретил американский фрегат «Конститьюшн», 44 пушки, вынудил его, разумеется, принять бой, и был побит. Лишился мачт, был взят и сожжен. Потом их шлюп «Уосп», восемнадцать орудий, схватился с нашим бригом «Фролик», имеющим почти ту же массу залпа, и тоже взял его. Дальше. «Юнайтед Стейтс», 44 орудия, и наш «Македониан», 38, сцепились у Азорских островов, и «Македониан» спустил флаг. Американцы взяли два наших фрегата и бриг, мы же — ничего.

Той ночью Стивен писал в своем дневнике:

«Даже не могу поверить, что видел Джека столь потрясенным. Получи он весть о смерти Софи он, без сомнения, ощутил бы еще более острое, даже жестокое страдание, но то была бы его личная печаль. Это же для него сильнее чем просто горе, поскольку касается Королевского флота — а это, в конечном счете, и есть его жизнь. Эта череда поражений без единой победы, на первом месяце войны, сама по себе довольно сокрушительна, в особенности потому что фрегаты суть высшее выражение боевого корабля, но какого-либо реального значения она не имеет.

Вся вообще американская война и a fortiori [24]эти неудачи едва ли способны отразиться на силе британского флота; да и сами поражения легко можно объяснить (не сомневаюсь, именно этим хлопотливо занимается сейчас правительство, успокаивая обескураженную и взбешенную общественность). Американцы задействовали фрегаты более крупного размера с тяжелыми орудиями, их экипажи укомплектованы добровольцами, насколько я понимаю, а не насильно завербованными, а также взятыми благодаря квоте или вытащенным из тюрем сбродом. Но все это чепуха, и вовсе не успокаивает наших моряков. Английская армия может терпеть поражения раз за разом, с этим они смирятся, но флот всегда должен побеждать. Он всегда побеждал последние лет двадцать или около этого; да и вообще вряд ли удастся разыскать в хрониках хоть одно серьезное морское поражение со времен войн с голландцами. Флот неизменно берет верх, и он просто обязан выигрывать, выигрывать с блеском, вопреки всем обстоятельствам.

Мне вспоминается несчастный адмирал Колдер, который, имея пятнадцать линейных кораблей, столкнулся с эскадрой Вильнева из двадцати. Беднягу покрыли позором за то, что он взял только два французских судна. Двадцать лет беспрерывных побед и некая врожденная гордыня заставляют пренебречь превосходством противника в пушках, кораблях, людях. И хотя я до сих пор рассматривал флот исключительно как инструмент, средство достижения цели, и хотя мне не кажется, что небо обрушилось на землю или пали основы мирозданья, даже я, вынужден признаться, не остался равнодушным. Я не питаю ни грана неприязни к американцам, не считая разве факта, что их действия до некоторой степени играют на руку Бонапарту, но даже мое сердце (каковым термином обозначаю я не поддающуюся логическому объяснению часть моего существа — и насколько большую долю оного может она занимать подчас!), жаждет услышать весть о реванше».