Михаил Голденков - Огненный всадник

Михал также переживал. Он бледнел своими почти девичьими щеками, слушая обидчивую речь Кмитича, порой пылко возражал по поводу несвободы Радзивиллов, но понимал: его друг полностью прав. Ведь не голодранец же Самуэль Кмитич, но князь Оршанский, Менский, Смоленский и Гродненский! Почему бы не за него пойти его сестре под венец? Однако отец был непреклонен, полагая, что знает лучше, как осчастливить свою дочь… И не то чтобы Александр Радзивилл был скрягой или упрямцем. Нет. Он являлся человеком чести и слова и дал обещание отцу Лещинского женить своих детей еще в 34-м году, когда Иоанна была годовалым ребенком. В тот непростой год пехотная хоругвь Радзивилла попала около Смоленска под атаку превосходящих пеших и конных сил московитов. Бой был жаркий, но не в пользу литвинов, которые, отступая, были окружены и уже готовились умереть, как вдруг на помощь как нельзя кстати подоспела конница Лещинского и Яна Казимира. И шляхтичи отбились, сами пошли в атаку, опрокинули врага, обратив его в бегство. Именно тогда Радзивилл поклялся выдать замуж за сына Лещинского свою дочь и породниться со своим спасителем. Позже Александр Людвик с грустью наблюдал, как пылают сердца его любимой Иоанны и молодого удальца Кмитича, и даже в глубине души жалел о данном Лещинским обещании, но… слово шляхтича есть слово шляхтича. И эта боевая клятва разрывала душу Несвижского князя. Сам жених Лещинский отнюдь не пылал любовью к Иоанне, но ему льстила мысль породниться с красавицей из такого знатнейшего рода, как Радзивиллы.

И вот Кмитич уже и не католик вовсе. Католический приход Литвы, и без того весьма куцый, уменьшился еще на одного уважаемого в стране человека.

Михал из сострадания к другу рассказал Кмитичу и свою тайну, скрываемую от всех.

Он достал и тайком показал брелок с портретом обворожительной юной шатенки с длинными завитушками и милой улыбкой. Искусный художник, скорее всего, итальянец, изобразил лицо юной девушки, словно поймав момент ее веселого беззаботного смеха. Игривость шатенки подчеркивало и ее платье, весьма открытое на груди, и ее пухлая маленькая ручка, поддерживающая румяную, словно персик, щечку.

Кмитич всегда любил эти маленькие портретики якобы «второсортных» художников. Эти «карманные» работы отражали черты человека куда лучше, чем огромные парадные портреты авторитетных мастаков, где безучастные фигуры с асимметричными лицами демонстрировали лишь костюм да прическу. Фламандские и итальянские художники всегда восхищали Кмитича, а вот литвинских он терпеть не мог, потому никогда не позировал перед мольбертом, объясняя это тем, что не желает «пугать своей перекошенной рожей собственных потомков». Эти же маленькие портретики в брелках, созданные простыми ремесленниками или даже школярами мастац-ких студий, отлично передавали всю прелесть женских черт, с удивительной чуткостью фиксируя даже мимолетный смех и взгляд. Вот и сейчас белые зубки смеющейся девушки были словно выхвачены из пространства и времени чьей-то талантливой рукой и зафиксированы навечно.

— Вось на гэтай Аннусе я и ажанюсь, — умиленно улыбаясь портретику, говорил Михал и грустно добавил: — если позволят.

— Файна дивчина! — рассматривал портрет в ладони Кмитич. — Небось полька? А кто ее так удивительно изобразил?

— Не-а, — качал головой Михал, влюбленно гладя пальцами глянец изображения, — это Аннуся, Анна Мария Радзи-вилл. И ей пока что двенадцать лет.

— Кто?! Дочь Януша Радзивилла?! Твоя кузина, двоюродная племянница?

— Так.

— Ну уж, — почесал затылок Самуэль, — на портрете она выглядит на лет шестнадцать, а то и семнадцать. А отец ее знает?

— Нет, конечно. Только ее опекун Богуслав чуть-чуть догадывается.

— Но она еще ребенок! А что, других дивчин мало? — упрекнул друга Кмитич, но, вновь взглянув на портрет, добавил: — Хотя, оно верно, у нас в Орше таких чаровниц няма. Ой, гляди! Ну их, этих Радзивиллов!

Кмитич был сильно обижен на отца Михала, из-за которого и разбилась его собственная любовь. Нынешнее сватовство к смоленской Маришке Злотей-Подберезской было скорее поступком отчаянным, желанием поскорее жениться, чтобы забыть Иоанну…

— А рисовал ее Вилли Дрозд, — запоздало ответил Михал.

— Кто?

— Ну, ты его не знаешь!

— Вилли? Немец, что ли?

— Не, он наш, местный…

— И так рисует?! — удивленно поднял темные брови Кмитич.

— Представь! Мать его голландка, потому и назвали Вильямом, тем более, что он там, в Голландии, и родился. А отец — так, тутэйший, из-под Несвижа — Дрозд. Учился в Голландии и там женился. Сейчас в суде работает в Городзее. А его сын рисует, как Бог! Он учится у самого Харменса ван Рейна Рембрандта! — и Михал поднял вверх указательный палец, словно упомянул имя Господа.

— Это, наверное, очень авторитетный человек, если ты делаешь такие страшные глаза, — чуть усмехнулся Кмитич, хотя фамилия показалось ему знакомой. Рембрандт… Да, так и было! Когда он учился на артиллеристских курсах знаменитого литвин-ского инженера артиллерии Казимира Семеновича в Амстердаме, то не раз слышал имя этой местной знаменитости.

— Стыдно, пан Кмитич, — сморщил нос Михал, — это лучший живописец в мире на данный момент, между прочим!

Для Михала живопись, особенно фламандская, была главным в жизни увлечением наравне с увлечением юной Аннусей. Он даже в глубине души мечтал сам стать художником под стать Рембрандту. Михал пробовал что-то рисовать красками, но быстро сообразил, что либо Бог не дал ему таланта, либо надо больше учиться не фехтованию и стрельбе из пистолета, а живописи. Но на то не хватало времени.

И вдруг Михал просиял, словно вспомнил что-то необыкновенное.

— Постой, так ты его должен помнить! — толкнул он в плечо Кмитича.

— Рембрандта?!

— Да нет, Дрозда! Он же в позапрошлом году твой портрет рисовал!

— Ах, точно! — улыбнулся смущенно Кмитич. Да, как бы он ни избегал художников-портретистов, один раз в Несви-же, находясь в гостях у Михала и его отца, Самуэль это все же сделал. Но позировал не ради собственного портрета перед мольбертом самовлюбленного мазилы в огромном берете, а перед простым городским восемнадцати- или семнадцатилетним хлопчиком, другом Михала и по его просьбе. И позировал просто, для экспозиции. Тем более что тот начинающий художник с кусками засохшей краски под ногтями, несколько непричесанными длинными русыми волосами и простым скромным лицом, худенький и неброско одетый, понравился молодому оршанскому князю. Как было отказать?! Вилли сделал набросок углем на большом листе, когда Кмитич ехал на коне на охоту с колчаном стрел и луком.

— Назову картину «Всадник» или «Литвинский всадник», — кажется, так сказал Вилли.