Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

— А вы скоро охладели, синьор.

— Нет… это вы все воспламеняете вашей непреодолимой веселостью.

— Вы называете это веселостью?

— Но…

— Послушайте, Сперанца, будем говорить откровенно. Вид этого лица, который я показал вам на стене, возбудил в вас очень большой испуг.

— Не стану отпираться. Испуг, однако, очень сильное выражение.

— Итак, синьора Анриэтта попала метко. Вы опасаетесь, чтобы она не узнала предмет вашей любви.

— У меня нет любви! — с живостью вскричал Эсперанс.

— Необходимо это доказать этой женщине, Сперанца, потому что я знаю толк в физиономиях, а та, которую мы видели сейчас, очень угрожала вашему спокойствию. Как вы поручите мне доказать Анриэтте, что она ошиблась? Вы колеблетесь. Хотите я вам помогу, — прибавила итальянка с улыбкой, выражение которой ничем нельзя передать, — кажется, мне пришла в голову мысль. Эту услугу я намеревалась оказать вам, как только вас узнала.

— Я согласен.

— Есть только одно средство. Полюбите действительно кого-нибудь, и я скажу синьоре имя этой особы и докажу ей… что я не лгу. Неужели вам так трудно, Сперанца, сказать чье-нибудь имя? Здесь много женщин. Я сейчас смотрела на них, многие очень хороши. Если бы вы захотели выбрать… — Она говорила, задыхаясь.

— Может быть, — продолжала она голосом едва внятным от волнения, — может быть, вам не нужно искать очень далеко, потому что вы должны знать, что Господь создал вас таким образом, что вместо того чтобы дышать, как другие люди, простым дыханием, вы дышите огнем любви; вы обладаете чарами, как говорят у нас. Кто вас видит, разгорячается; кто до вас дотрагивается — горит.

Говоря эти слова, она дрожала и вся ее душа перешла в ее взгляд и в ее голос.

«Опасность велика, — подумал Эсперанс, — для меня и для Габриэль. Вот две женщины сговорились против меня; одна моя смертельная неприятельница, другая меня любит. С этой я разрушу все влияние той; если захочу, я упрочу мою тайну… что я говорю? Я погублю Анриэтту. Что нужно, для того чтобы сделать из Элеоноры непобедимую союзницу? Пожатия руки, поцелуя, обещания; из тысячи мужчин ни один не колебался бы и каждый бы думал, что действует как благородный человек».

Он провел ледяной рукой по лбу.

— Ну что же? — сказала Элеонора, — отвечайте мне одно слово как искреннему другу.

«Неужели я поступлю как подлец?» — подумал Эсперанс.

— Я так и сделаю, Элеонора, — сказал он, — да, я поступлю с вами как с другом. Элеонора, вас послали узнать, люблю ли я кого-нибудь. Вы та женщина, которую я полюбил бы с большой радостью, если б мое сердце было свободно. Но оно несвободно. Я оставил в Венеции женщину, которую я люблю до безумия. Я поклялся ей любить ее всегда и безраздельно. Моя душа так создана, что я скорее умру, чем изменю этой клятве. О! я знаю, что надо мной стали бы смеяться, если б эта нелепая верность отсутствующей была известна свету. Но я говорю с женщиной, сердце которой говорило со мной. Вы меня поймете, Элеонора, когда я вам скажу, что с небольшой ловкостью я мог бы вас обмануть, и на несколько часов, а может быть, и на несколько дней, показал бы вам любовь, не принадлежащую вам. Вы меня поймете еще лучше, когда я прибавлю, что я не скрываю от себя затруднения моего положения, опасности, если вы хотите, которой меня подвергает моя грубая откровенность. Но если бы для отвращения этой опасности я изменил моей клятве, я не простил бы себе никогда, что отдал бы мои губы и мое тело другим, а не той, которая обладает моей душой. И она не простила бы мне этого; мое спасение зависело от моей неверности. Она умерла бы от горести, а я от стыда. Узнает ли она это? Скажет свет, может быть, нет; но я это буду знать и никогда не осмелюсь посмотреть прямо в глаза, каждое движение которых управляет движениями моей жизни. Вот мой ответ, Элеонора. Я не могу любить более одной женщины за один раз; может быть, когда-нибудь я перестану любить ту, которая обладает мной теперь. Кто знает, может быть, это случится завтра! Тогда я стану вас умолять, Элеонора, отдать мне то, чего теперь я не могу от вас принять, то есть самой очаровательной любви, какой только может гордиться честный человек.

Окончив эти слова с нежной вежливостью, он поднес к губам холодную руку итальянки, которая смотрела на него, бледнея, но без гнева и упоения, которое мало-помалу проходило, чтоб уступить место дикому восторгу.

— Хорошо, — сказала она после продолжительного молчания. — Но что ваш друг должен передать синьоре д’Антраг?

Эсперанс смотрел на Элеонору с трогательным выражением великодушной откровенности.

— Когда пользуешься счастьем, — сказал он, — иметь такого остроумного и деликатного друга, как вы, ему не предписывают, что надо делать, а доверяются его уму и сердцу.

Элеонора пожала обе руки молодого человека и, уходя, шептала с мрачной горестью:

— Вот как я хотела бы быть любимой! О, но эта женщина должна быть совершенна… Женщина, достойная Сперанцы!.. Я понимаю, что Анриэтта ревнует и хочет ее узнать. Пусть она ищет со своей стороны, а я пойду со своей!.. Да, найду; даю себе неделю, чтобы узнать имя этой женщины!

Тотчас после ухода Элеоноры Эсперанс опять погрузился в печальные размышления, которые занимали его при начале разговора.

«Опасность была бы велика, — думал он, — если бы я чувствовал к Габриэль ту обыкновенную любовь, которая неосторожно обнаруживается материальными доказательствами. Но как открыть то, что волнуется в глубине падших сердец? Может ли Анриэтта собрать мои вздохи и передать их Генриху Четвертому? Может ли Элеонора схватить, как улику, улыбку Габриэль, которую она посылает мне, и неуловимый поцелуй, летящий от ее души к моей? Никогда письмо, никогда свидание не обнаружат наших чувств. Пусть-ка мои враги попробуют погубить меня или повредить Габриэль. Вот, — прибавил он с меланхолической радостью, — выгода рыцарской преданности, и не многие понимают ее настолько, чтоб узнать ее и следить за ней. Никто не может настигнуть ее и загрязнить на той высоте, до которой она возвышается. Ни ненависть Анриэтты, ни страсть Элеоноры не помешают мне спать, когда все разъедутся, когда я останусь один и могу весь предаться Габриэль; пусть-ка отгадают ее имя в непроницаемых изгибах моего сердца!»

Думая таким образом, Эсперанс подошел к своим гостям, которые уже приготовлялись к отъезду. Танцы закончились, музыканты замолкли, пламя последних свечей, дрожа от свежего утреннего дуновения, погасло. Случилось то, чего желал Эсперанс: он остался один.

Однако он сожалел, что не простился с двумя друзьями, также уехавшими, без сомнения, а когда управляющий подошел спросить, доволен ли монсеньор праздником, Эсперанс, поблагодарив его, осведомился, в котором часу уехал Крильон.