Александр Дюма - Волчицы из Машкуля

Какое-то время он лежал в оцепенении, как вдруг раздавшийся снаружи шум заставил его очнуться; кто-то шел по внутреннему двору крепости, и вскоре до его слуха донеслось, как на двери старого хранилища со скрипом отодвигался засов.

Куртен почувствовал, как от страха и тревожной неизвестности в его груди учащенно забилось сердце; от мысли, что сейчас сюда войдет мститель, о котором говорил метр Жак, у него перехватило дыхание.

Дверь отворилась.

Стены мрачного свода окрасились кровавым отблеском от пламени факела. В душе Куртена на секунду затеплилась надежда: узнав вдову, которая несла в руке факел, он решил, что она пришла одна, но, когда женщина переступила порог башни, вслед за ней, отстав на два шага, вошел мужчина.

Волосы встали дыбом на голове арендатора; ему не хватило духу рассмотреть лицо этого человека — он молча закрыл глаза.

Мужчина и вдова подошли к нему.

Передав факел своему спутнику и указав рукой в сторону метра Куртена, Марианна встала на колени перед трупом Жозефа Пико и принялась за молитву, словно отрешенная от всего, что творилось вокруг.

Что же касалось мужчины, то он сделал еще шаг по направлению к Куртену. Желая, по всей видимости, удостовериться, что перед ним был мэр Ла-Ложери, он осветил лицо арендатора факелом.

— Спит? — произнес он вполголоса. — Ах, нет! Он слишком труслив, чтобы заснуть! У спящего лицо не может быть таким бледным. Нет, он не спит…

Воткнув факел в щель стены и присев на огромный камень, упавший с крыши и откатившийся на самую середину башни, он обратился к Куртену.

— Ну, господин мэр, открывайте глаза! — сказал он. — У нас есть о чем поговорить, а я люблю смотреть в глаза тому, с кем разговариваю.

— Жан Уллье! — воскликнул Куртен, и его лицо покрыла мертвенная бледность, а тело дернулось назад в отчаянной попытке разорвать веревки и убежать. — Жан Уллье жив!

— Даже если бы это был его призрак, господин Куртен, вам и тогда можно было бы прийти в ужас, ибо и перед призраком вам пришлось бы отвечать по строгому счету!

— О, Боже мой! Боже мой! — воскликнул Куртен и застыл неподвижно на земле с удрученным видом человека, смирившегося со своей судьбой.

— Наша взаимная ненависть возникла не сегодня, не правда ли? — продолжил Жан Уллье. — И на ее счет мы никогда себя не обманывали. Эта ненависть преследовала меня повсюду, вот и теперь, хотя я только что поднялся со смертного одра, она привела меня к вам.

— Я никогда не испытывал к вам ненависти, — сказал Куртен, почувствовав, что Жан Уллье не настроен убивать его сию минуту; он снова воспрянул духом, решив, что ему, возможно, удастся уговорить не трогать его, — я никогда не испытывал к вам ненависти, напротив! И настигшая вас пуля предназначалась вовсе не вам: откуда мне было знать, что именно вы находились в зарослях.

— Нет, господин Куртен, вы успели мне навредить еще задолго до этого.

— Задолго до этого? — переспросил Куртен (к нему мало-помалу возвращалась былая изворотливость). — Клянусь вам, что до того случая, о котором я весьма сожалею, я не причинил вам ни единой неприятности.

— У вас слишком короткая память, а обиды, как известно, обиженные помнят дольше, нежели обидчики, и я ничего не забыл.

— Ничего? И что же вы не забыли, господин Жан Уллье? Разве можно выносить приговор тому, кого вы не выслушали, лишать жизни несчастного, не дав ему сказать ни слова в свое оправдание?

— А откуда вы взяли, что я собираюсь вас убивать? — спросил Жан Уллье тем же ледяным тоном, с каким он все время обращался к Куртену. — Наверное, вам это подсказывает ваша совесть?

— О, говорите! Господин Жан, говорите! Скажите, в чем, помимо этого несчастного выстрела, вы меня обвиняете, и я уверен, что смогу оправдаться в ваших глазах. Да, я вам докажу, что к достойнейшим обитателям замка Суде никто не относился с такой любовью, как я, никто не почитал их так, как я, и никто так не радовался будущей свадьбе, соединявшей семьи наших хозяев, как я.

— Господин Куртен, — произнес Жан Уллье, выслушав обрушившийся на него поток красноречия, — как вы сказали, справедливость требует, чтобы обвиняемый защищался. Так защищайтесь, если сможете. А теперь слушайте, я начинаю свою обвинительную речь.

— О! Вы можете начинать, я не боюсь ничего, — заметил Куртен.

— Сейчас увидим. Кто выдал меня жандармам на ярмарке в Монтегю, чтобы добраться до гостей моего хозяина, которых, как вы предполагали, я стал бы наверняка защищать? Кто, трусливо прячась за оградой сада на окраине Монтегю, одолжил ружье у хозяина этого сада, выстрелил в моего пса, убив моего бедного друга? Кто, если не вы? Отвечайте, господин Куртен.

— А кто посмеет утверждать, что видел, как я стрелял? — воскликнул фермер.

— Три человека были тому свидетелями, в том числе и хозяин ружья.

— Откуда мне было знать, что собака принадлежала вам! Господин Жан, клянусь вам честью, что мне это было неизвестно.

Жан Уллье с презрением махнул рукой.

— Итак, — продолжал он, по-прежнему не повышая голос, хотя в нем уже звучали обвинительные нотки, — кто проник в дом Паскаля Пико и сообщил синим о скрывавшихся в нем людях, нарушив тем самым святой закон гостеприимства?

— Я подтверждаю! — глухо прозвучал голос вдовы Паскаля, словно очнувшейся от молчаливого оцепенения.

Арендатор вздрогнул и не нашелся, что ответить.

— Кто на протяжении четырех месяцев, — продолжил Жан Уллье, — постоянно встречался на моем пути, кто вынашивал свои гнусные планы, расставлял сети и прикрывался именем своего хозяина, которому клялся в верности и преданности, а на самом деле осквернил эти святые добродетели своими преступными намерениями? Кого я услышал в ландах Буэме, когда он торговался, взвешивая в уме золотые монеты, обещанные ему за самое подлое, самое трусливое предательство? Кого я слышал, если не вас?

— Клянусь всем самым святым на свете, — произнес Куртен, по-прежнему полагавший, что Жан Уллье не мог простить ему полученное ранение, — я не знал, что вы находились в том несчастном кустарнике.

— Однако я уже говорил вам, что мое обвинение строится не на одном этом факте. Я ни словом не упрекнул вас за это: список ваших преступлений и без того весьма длинный.

— Жан Уллье, говоря о моих преступлениях, вы не вспоминаете о том, что мой молодой господин, а он скоро станет и вашим хозяином, обязан мне своей жизнью; если бы я был предателем, как вы утверждаете, я бы уже давно выдал его солдатам, которые каждый день ходят мимо моего дома; вы забываете об этом, и в то же время, пытаясь обвинять меня, используете самые ничтожные улики.

— Если ты и спас своего хозяина, — продолжил Жан Уллье все тем же ледяным тоном, — то только потому, что великодушие было тебе на руку; для твоего хозяина и для двух бедных девушек было бы намного лучше, если бы ты дал им возможность с честью и славой окончить свою жизнь, вместо того чтобы вмешивать их в свои мерзкие козни. Вот, Куртен, в чем я тебя больше всего обвиняю, вот почему я тебя ненавижу.