Александр Дюма - Волчицы из Машкуля

— Жан Уллье, — вставил свое слово Куртен, — у меня есть доказательство, что я никогда не желал вам зла. Если бы я захотел, то уже давно вас не было бы в живых.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Когда на охоте погиб господин Мишель или, точнее, когда его убили, — господин Жан, назовем вещи своими именами, — то всего в шагах десяти от него находился загонщик, и этим загонщиком был не кто иной, как Куртен.

Жан Уллье выпрямился во весь свой рост.

— Да, — продолжил арендатор, — этот загонщик видел, что предатель упал на траву от пули Жана Уллье.

— Раз загонщик может это рассказать, значит, он говорит правду. Однако это вовсе не было преступлением, а лишь возмездием, — ответил Жан Уллье, — и я горжусь тем, что именно меня выбрало Провидение, чтобы наказать за бесчестье.

— Господин Уллье, только Богу дано право выносить свой приговор, только Бог может карать виновного.

— Нет! Я не ошибся! Именно по воле Бога в моей душе поселилась глубокая ненависть к злодеянию и неизгладимая память о предательстве. Именно Бог своим перстом прикасается к моей груди всякий раз, когда я слышу имя Иуды, и мое сердце вновь трепещет ненавистью. Сделав тот выстрел, я ощутил на своем лице освежающее дыхание божественного правосудия и понял, что справедливость восторжествовала. И с той минуты тишина, мир и покой поселились в моей душе, которая не могла смириться с тем, что на моих глазах творилось беззаконие. Теперь ты видишь, что Бог не отвернулся от меня и навсегда поселился в моей душе.

— Бог не прощает убийства.

— Бог всегда на стороне палача, поднявшего меч правосудия. У людей свои законы, а у Бога другие; в тот день я стал карающим мечом самого Господа Бога, каким я стану для тебя сегодня.

— Вы хотите убить меня, как убили барона Мишеля?

— Я хочу покарать того, кто продал Малыша Пьера, так же как я покарал того, кто продал Шаретта. И покараю его без страха, сомнения и упрека.

— Поберегитесь! Вы можете об этом еще пожалеть, когда ваш будущий хозяин заставит вас ответить за смерть его отца.

— Молодой человек правдив и честен и, если он призовет меня к своему суду, я расскажу ему о том, что видел своими глазами в Шаботьерском лесу, и он оправдает меня.

— А кто сможет подтвердить, что вы скажете правду? Только один человек, и этот человек я. Жан, не убивайте меня, и, как только что поступила эта женщина, в нужную минуту я вам пригожусь, чтобы сказать: «Подтверждаю!»

— Куртен, от страха ты совсем потерял разум! Господину Мишелю не понадобится свидетель, когда Жан Уллье скажет ему: «Вот вся правда» — и, обнажив грудь, воскликнет: «Если вы хотите отомстить за отца, вот мое сердце!» И, упав на колени, он обратится к Богу с просьбой отпустить ему тот грех, и, если Бог рассудит, что ему надо ответить за прегрешение, Жан Уллье, не колеблясь, искупит его. Да, да, Куртен, напрасно ты вспомнил о смерти барона Мишеля. Ты, метр Куртен, поступил еще хуже, чем Мишель-старший, ибо твои руки обагрены более благородной кровью, чем та, которую пролил он! Раз я не пощадил Мишеля, неужели я пощажу тебя? Нет, никогда! Никогда!

— Пощадите, Жан Уллье! Не убивайте меня! — умолял негодяй, заливаясь слезами.

— Попробуй разжалобить эти камни, попроси у них защиты и сочувствия, возможно, они тебе ответят, но ничто не сможет заставить меня отказаться от принятого решения. Куртен, ты умрешь!

— А! Боже мой! Боже мой! — завопил Куртен. — Неужели никто не придет ко мне на помощь? Помогите! Вдова Пико, неужели вы позволите, чтобы меня вот так запросто прирезали? Защитите меня, умоляю вас! Если вам нужно золото, я вам отдам его. У меня много золота… Нет, нет, это бред. Нет у меня никакого золота! — воскликнул негодяй, испугавшись, что от этих признаний глаза его недруга засветятся, как ему уже мерещилось, лихорадочным огоньком убийства. — Нет, нет, у меня нет золота, но зато есть земля, я отдам ее вам, вы станете богатыми людьми. Пощадите, Жан Уллье! Вдова Пико, защитите меня!

Вдова даже не пошевелилась; с сомкнутыми губами, бледную как мрамор, неподвижную и безмолвную рядом с покойником, в траурном платье — ее можно было принять за одну из коленопреклоненных статуй у подножия старинных надгробий.

— Как! Вы хотите убить меня? — продолжил Куртен. — Не в бою, не в драке, в ту минуту, когда вам не грозит опасность, что я могу убежать или защититься? Перерезать горло человеку, связанному, словно скотине, которую привели на бойню! О Жан Уллье, такое деяние достойно лишь мясника, но никак не солдата!

— А кто тебе сказал, что тебя убьют именно здесь? Нет, нет, метр Куртен, взгляни на нанесенную тобой рану на моей груди, она до сих пор кровоточит, я еще совсем слаб, едва стою на ногах и шатаюсь, когда иду, мне надо скрываться, за мою голову назначен выкуп, и, несмотря ни на что, я уверен в том, что поступаю по справедливости, и за это отвечу перед Богом. Куртен, я тебя отпускаю на свободу.

— Вы отпускаете меня на свободу?

— Да, отпускаю… О! Только не благодари меня: я делаю это вовсе не для тебя, а для себя. Я не хочу, чтобы про Жана Уллье говорили, что он убил лежащего на земле безоружного человека. Но будь спокоен, я дарю тебе жизнь лишь поскольку рассчитываю, что очень скоро я у тебя ее заберу.

— Бог мой!

— Метр Куртен, ты выйдешь, как и вошел сюда, без веревок и пут на ногах и руках. Однако предупреждаю: будь осторожен! Как только ты окажешься за пределами этих развалин, я пойду вслед за тобой, и буду идти до тех пор, пока мне не представится случай выстрелить в тебя, и я успокоюсь лишь тогда, когда увижу твой труп. Поберегись, метр Куртен! Поберегись!

И с этими словами Жан Уллье, взяв в руки нож, разрезал веревки, которыми были связаны ноги и руки арендатора.

От радости Куртен едва не лишился рассудка. Но тотчас пришел в себя. Приподнявшись, он почувствовал, что ему мешает пояс, словно напомнивший ему о себе. Надеясь на то, что Жан Уллье даровал ему жизнь, он тут же подумал: без золота что за жизнь?

И он снова улегся с такой же поспешностью, как и приподнялся.

Несмотря на то что, не успев встать, Куртен оказался снова на земле, Жан Уллье разглядел туго набитый золотом пояс и догадался о том, что происходило в душе арендатора.

— Чего же ты ждешь? — спросил он. — Да, я понимаю, ты боишься, что, когда ты поднимешься и я увижу, какой ты здоровый и сильный, во мне с новой силой вспыхнет злоба; ты боишься, что я брошу тебе второй нож и, когда он будет у тебя в руках, крикну: «Защищайся, метр Куртен!» Нет, Жан Уллье верен своему слову — беги, спасай свою шкуру! И если Бог на твоей стороне, он убережет тебя от моей карающей руки, а если он вынес свой приговор, то какое значение имеет отсрочка, которую я тебе даю. Забирай свое проклятое золото и убирайся вон.