Бернард Корнуэлл - 1356

— Через суд! — от души веселился Лабрюиллад, — Что ж, может, его внуки что-нибудь у моих и отсудят! Как раз хватит покрыть услуги стряпчих!

Проклятый Ле Батар был больше не страшен, и спешка потеряла смысл. Граф остановился в убогой деревеньке и потребовал вина, хлеба и сыра. Платить за них он не собирался, для вонючих скотов-крестьян угостить высокородного господина само по себе — великая честь. Заморив червячка, он развлёкся, водя ножом по прутьям клетки, в которой сидела изменница:

— Хочешь, подарю на память, а, Бертилья?

Бертилья не отвечала, затравленно глядя красными от слёз глазами на покрытое засохшей кровью кривое лезвие.

— Я обрею тебя наголо, моя милая, и заставлю ползти на коленях к алтарю, вымаливая у Бога прощение. Бог тебя, может, и простит, а я — нет. Сдам тебя в женский монастырь погрязнее, и ты остаток дней будешь мыть там полы и стирать их исподнее.

Жена не реагировала, и граф, наскучив забавой, приказал посадить себя в седло. От тяжёлой и тесной брони он с облегчением избавился, оставшись в сюрко с гербом. Следуя примеру господина, латники тоже разоблачились, погрузив латы на лошадей вместе с копьями, щитами и тюками с награбленным в Виллоне добром.

Налегке дорога словно сама стелилась под копыта лошадям, петляя меж холмов, поросших ореховыми дервьями. У корней рылись в земле свиньи, и граф распорядился прирезать парочку. Свинину он любил. Туши привязали поверх клетки графини, чтобы кровь капала на мерзавку.

Во второй половине дня подъехали к перевалу, за которым начинались земли графа. Неуютным местечком был этот перевал. Кривые, перекрученные сосенки, высокие скалы. По легенде, на перевале во времена оные перебили уйму сарацинов. Тёмная деревенщина приходила сюда ночами колдовать, что, естественно, не одобрялось ни церковью, ни самим графом. Впрочем, что греха таить, когда Бертилья сбежала к любовнику, Лабрюиллад приехал ночью на сарацинский перевал, зарыл монетку, плюнул трижды и проклял Виллона. А ведь сработало, с удивлением думал граф. Красавчик Виллон превратился в холощёный кусок отбросов на дне вонючей телеги.

Солнце опустилось к самой кромке холмов на западе. До темноты оставался час или около того, хватит перемахнуть перевал и выехать на прямой, как струна, отрезок тракта, ведущий под уклон к воротам Лабрюиллада. Колокола замка будут звенеть вовсю, возвещая сквозь тьму о триумфе Его Сиятельства.

И в этот сладостный миг свистнула первая стрела.

Ле Батар привёл в южные холмы тридцать лучников и двадцать два латника. Остальные поехали на запад с теми из раненых, кто мог передвигаться верхом. Ле Батар вёл полсотни бойцов на утомлённых конях тропами, разведанными в дни подготовки к нападению на Виллон.

Томас прочёл письмо герцога на ходу. Прочёл раз, перечитал другой. Эллекины поглядывали на предводителя, пытаясь угадать по выражению его лица, чего хочет от отряда герцог Нортхэмптон.

— Нас вызывают в Англию? — не выдержал Сэм.

— Нет, — покачал головой Томас, пряча письмо в кошель на поясе, — Какая от тебя польза герцогу, Сэм?

— Никакой, — согласился лучник с явным облегчением.

Ему не улыбалось тащиться к чёрту на кулички, в Англию или Гасконь, чего вправе был потребовать герцог Нортхэмптон от своего вассала сэра Томаса Хуктона. Эллекины зарабатывали на жизнь наёмничеством, и до сих пор все этим были довольны, включая имевшего долю в немалых прибылях отряда герцога.

— Пишет, что летом мы можем понадобиться принцу, — сообщил другу Томас.

— Пока принц Эдуард отлично обходился без нас.

— Летом не обойдётся, если французский король решит поиграть с ним в кошки-мышки.

Принц Уэльский разорил южную Францию, а король Иоанн палец о палец не ударил, чтобы ему помешать. Но французскому королю придётся всё же что-то предпринять, если принц решится на новую «шевоше» [7] «Chevauchee» франц. «вылазка, набег». — Прим. пер. . А решиться тому сам Бог велел, думал Томас. Франция слаба, её союзник — король Шотландии томится в лондонском Тауэре, англичане подмяли под себя Бретань, Нормандию и Аквитанию. Франция сейчас походила на терзаемого гончими оленя.

— А что ещё в письме? — полюбопытствовал Сэм.

— Личное, — коротко ответил Томас и пришпорил лошадь.

Взяв с собой Женевьеву, он отделился от остальных, кивком разрешил приблизиться лишь сыну Хью, путешествовавшему на смирном низкорослом мерине.

— Помнишь бродячего доминиканца, приходившего в Кастильон? — спросил Томас у жены.

— Того, которого ты приказал выкинуть из города?

— Он порол чепуху, — кисло объяснил Томас, — «Ла Малис» — волшебный меч, второй Экскалибур и всё такое…

— Почему ты вспомнил о том сумасшедшем?

Томас вздохнул:

— Потому что вздор, за который я взашей выгнал дурня-монаха, повторяет Билли в своём письме.

«Билли» — так любовно кликали между собой Вильяма Боуна, герцога Нортхэмптона, воевавшие под его знаменем ветераны. Томас развернул письмо и протянул Женевьеве:

— У них в Карлайле объявился другой монах, но несёт он ту же чушь, что нёс наш кастильонский гость о «Сокровище Тёмных паладинов».

— А герцог знает…?

— Что я — потомок одного из них? Знает.

Кто-то звал их «Тёмными паладинами», кто-то «Адскими», кто-то «Проклятыми». Как бы то ни было, все семеро были давно мертвы. Остались потомки, одним из которых являлся Томас.

— Билли желает, чтобы я разыскал пресловутое «сокровище», — скривился Ле Батар, — Разыскал для принца Уэльского.

Женевьева, хмурясь, пробежала глазами послание, благо написано оно было по-французски, на языке английской знати, и прочла вслух:

— «На владевших ею семерых проклятье и вина, ведь лишь владыку всех владык благословит она…»

— Слово в слово белиберда нашего бродяги.

— Ты думал уже, где будешь искать?

Томас был знаком с другим отпрыском Тёмных паладинов — аббатом Планшаром, истинным христианином и человеком, к которому питал безмерное уважение. Аббат Планшар умер много лет назад, но у него, насколько помнил Хуктон, имелся старший брат.

— Есть местечко в Арманьяке под названием Матаме, — произнёс Томас неохотно. Поиски мифического сокровища, взваленные на его плечи герцогом, энтузиазма у него не вызывали, — Думаю, там сыщется ниточка к этой самой «Ла Малис».

— «…Не подведи нас», — прочитала Женевьева последнюю строку послания Нортхэмптона.

— Безумие заразно, — усмехнулся Томас. — Билли, видать, от монаха подхватил.

— Так мы, что, едем в Арманьяк?

— Сначала закончим здесь.

Ибо прежде граф Лабрюиллад должен был узнать цену скупости.

В Париже лил дождь. Затяжной, он размочил грязь и дерьмо, наполнив вонью узкие улочки. Из-под нависающих над ними вторых этажей нищие несмело тянули тощие ладони к веренице въехавших в столицу всадников. Большой город был явно в новинку прибывшим, судя по некоторой робости, с которой взирали они на каменные дома в несколько этажей и редких прохожих. Выглядывавших из окон парижан их реакция не забавляла. Больно грозный вид был у незнакомых бородачей в плащах. Грозный и необычный. Воины с иссечёнными шрамами обветренными лицами, видавшими виды щитами и в чиненых-перечиненых латах, не чета изнеженным франтам, что трутся у тронов магнатов. Бойцы, для которых жизнь людская, чужая ли, своя, не стоила костяной пуговицы. Над их головами развевался стяг с красным сердцем.