Бернард Корнуэлл - 1356

— Меня очень интересует положение в Нормандии, — объяснил кардинал, вглядываясь в физиономию Томаса, — После ноны [8] «Молитва девятого часа» согласно так называемой «литургии часов». То есть, по современному исчислению времени — после трёх часов дня. — Прим. пер. за тобой зайдёт отец Маршан.

— Непременно, — кивнул священник, и короткое слово прозвучало угрозой.

— Помочь Вашему Высокопреосвященству — величайшая честь для меня, — учтиво склонил голову Томас.

— Убери эту мерзость, Джакомо! — кардинал ткнул пальцем в сторону бледного изображения святого Петра и, подозвав зеленоглазого, удалился.

Художник испустил вздох облегчения, поднимаясь с колен. Томасу же заметил:

— Ты ему не пришёлся по нутру.

— А что, есть кто-то, кто бы ему по нутру пришёлся?

Джакомо хмыкнул и выругался по-итальянски на подмастерьев. Те бросились к ступе. Томасу художник объяснил:

— Раствор надо помешивать, а то штукатурка быстро застынет прямо в посудине. Ребятки — миланцы, а миланцы через одного — идиоты. Вот кардинал Бессьер — далеко не идиот. Я бы не хотел заполучить врага в его лице.

Томас уже заполучил Бессьера во враги, и спасло его лишь то, что кардинал ни разу не видел Хуктона и подумать не мог, что того занесёт нелёгкая в Авиньон. Джакомо, перебирая плошки с красками, продолжал:

— Бессьер метит в папы, а Иннокентий на ладан дышит. Со дня на день отольют новый перстень рыбака [9] После смерти папы римского символ его власти, перстень уничтожается, а для нового папы отливается новый. — Прим. пер. .

— Почему его так разозлила старая фреска?

— Может, у пузана, наконец, прорезался хороший вкус? А, может, он решил, что фреску рисовала дворняга торчащей из-под хвоста кисточкой, и кардиналу показалось, что от стены несёт собачьим дерьмом?

Томас рассматривал роспись. Смысл изображённой сцены был непонятен как Бессьеру, так и зеленоглазому. И тем не менее кардинал страстно желал убрать фреску от чужих глаз навек. Почему? Святой Пётр, снег, два монаха.

— Ты и вправду не знаешь, что намалёвано? — поинтересовался Томас у итальянца.

— Легенда какая-нибудь.

— Какая?

— У апостола Петра ведь был меч? Может, он при каких-то хитрых обстоятельствах передал его церкви, то бишь этому монаху. А зря. Лучше бы сначала маляру, который всё это наляпал, руки его кривые отрубил!

— Обычно же Петра с мечом рисуют в Гефсиманском саду? — недоумевал Томас.

На стенах бесчисленных церквей красовалась одна и та же сцена: апостол Пётр отсекает ухо рабу первосвященника при взятии под стражу Христа. Снег при этом, насколько помнил Томас, не рисовался.

— Неуч — маляр малевал наобум, — неуверенно предположил Джакомо.

«Наобум» в церковной живописи ничего не рисовалось. Значение имела любая мелочь. Если изображённый держал пилу — это был апостол Симон, распиленный заживо. Гроздь винограда означала евхаристию, царя Давида узнавали по арфе, апостола Иуду-Фаддея — по дубинке, святого Георгия — по дракону, святого Дионисия — по его собственной отсечённой главе в руках. Всё имело смысл, только смысла старой фрески Томас не улавливал.

— Разве вы, живописцы, не должны разбираться в символах? — спросил он у Джакомо.

— Каких именно символах?

— Меч, ключи, снег, человек в окне.

— Меч — это меч святого Петра, ключи — ключи от небесных врат. Тебе, нормандец, еду тоже кто-то разжёвывает, сам не тянешь?

— А снег что значит?

Джакомо нахмурился, затрудняясь с ответом.

— Неуч-маляр не смог прилично траву нарисовать! — вышел из положения итальянец, — Снег-то легче изобразить — знай мажь известью! И всё, и никакого значения. А завтра уже и голову ломать не придётся — замажем, и делу конец.

Итальянец был неправ, неизвестный художник тщательно выписал свободный от снега участок под ногами монаха. В траве виднелись даже синие и жёлтые цветочки. Снег что-то означал, и второй монах в окне тоже.

— Уголь есть? — спросил Томас.

— Да сколько угодно, — Джакомо указал на стол.

Томас выглянул в приёмную. Убедившись, что ни Бессьера, ни зеленоглазого там нет, взял кусок угля и вернулся к фреске.

— Что это ты делаешь, нормандец?

— Послание для кардинала.

Большими буквами он нацарапал поверх извёстки: «Calix meus inebrians».

— Чаша моя преисполнена? — перевёл итальянец.

— Из Псалмов Давида.

— И что это значит?

— Кардинал поймёт.

Джакомо покачал головой:

— В опасные игры играешь, друг-нормандец.

— Спасибо, что позволил облегчить мочевой пузырь, — поблагодарил Томас на прощанье.

Да, он затеял опасную игру, однако овчинка стоила выделки. Раз не удалось отыскать неведомого отца Калада в Авиньоне, пусть теперь отец Калад сам ищет Томаса. Почему-то Хуктон не мог отделаться от ощущения, что у отца Калада окажутся зелёные глаза отца Маршана. Зеленоглазый первым заинтересовался старой фреской, центром композиции которой являлись не монахи, не апостол, а меч. И у меча, похоже, имелось имя. «Ла Малис».

В тот же день, задолго до ноны, Томас и его спутники покинули Авиньон.

Теплело. По всей Франции точили оружие, тренировали лошадей и ждали вызова на королевскую службу. Англичане слали подкрепления в Бретань и Гасконь. Всех занимал один вопрос: когда король Иоанн соберёт войско, чтобы сокрушить захватчиков? А король Иоанн с небольшой армией осадил наваррскую крепость Бретейль и намеревался взять её штурмом с помощью «гелиополиса».

Гелиополис или бефруа, был осадной башней выше церковного шпиля, деревянной бандурой в три этажа на железных осях и четырёх колёсах из крепкого вяза. Перед и бока её были обшиты дубовыми досками, которые не пробивались арбалетными болтами. К доскам зябким утром мастеровые прибивали сырые шкуры. Работа шла на виду у защитников замка, всего в четырёх сотнях шагов от стен, и обороняющиеся, нет-нет, да постреливали, видимо, надеясь, что случится чудо, и болт долетит до неуклюжей конструкции, убив кого-то из плотников. На вершине башни реяли четыре стяга. Два — с лилиями французского короля, два — с топорами небесного покровителя Франции, мученика Дионисия. Холодный порывистый ветер с запада играл флагами.

— Один хороший дождь, — скривился лорд Дуглас, — и эта ваша игрушка завязнет в грязи на первых десяти шагах.

— Господь убережёт, — спокойно ответил его молодой собеседник.

— Ну-ну…

— Убережёт, — повторил тот.

Изящный, едва разменявший третий десяток юноша был ладно сложен и дивно красив. Белокурые волосы он зачёсывал назад с высокого лба, голубые глаза взирали на мир уверенно, в уголках губ пряталась усмешка. Его поместье в Гаскони отобрали англичане и быть ему бедным, как церковная мышь, если бы Роланд де Веррек не стяжал лавры лучшего турнирного бойца Франции. Кое-кто полагал, что Жослен из Бера искуснее, пока под Осером Роланд трижды не повершил Жослена в схватке, а потом ещё и измотал другого знаменитого воина, Вальтера фон Зигенталера в поединке на мечах. Под Лиможем он единственный выстоял в жестокой сече, а в Париже навсегда пленил сердца зрительниц, шутя справившись с двумя благородными противниками вдвое его старше и гораздо опытнее. Роланд де Веррек заслужил свою славу, так как был воином от Бога.