Бернард Корнуэлл - 1356

В цитадель пути не было. Монах попятился назад, затем решительно развернулся и пошагал на север.

Главная улица предместья пылала. За дымом не было видно звёзд. Цепь, которая должна была преградить врагу путь, лежала на брусчатке в луже крови. Брат Фердинанд промчался мимо горящих домов и нырнул в первый попавшийся проулок. Господь вёл его. Монах пересёк небольшую площадь, свернул меж домов в проход, идущий на север. В горящей усадьбе мычала корова. Дворняга перебежала дорогу, неся что-то тёмное и капающее в зубах. Перед разгромленной лавкой скорняка на мостовой были разбросаны шкуры. Впереди уже замаячил вал, отмечающий границу «буржа», когда сзади раздался окрик:

— Эй, стой!

Монах рванулся к спасительному валу. Над ухом свистнула стрела, разминувшись с головой на палец, не больше. Доминиканец юркнул в боковой проулок, отмеченный свежей кучей дерьма. Пробежал пару шагов и упёрся в стену. Тупик.

Сзади донёсся издевательский смешок. Он медленно повернулся. На выходе из тупика стояли трое ухмыляющихся лучников.

— Ты кто? — спросил один из них на ломаном французском.

Сойти за англичанина брат Фердинанд не мог, ибо по-английски не говорил. Вспомнив, что среди захвативших Каркассон имелись гасконцы, смиренно сказал:

— Я — гасконец. Гасконец.

Лучники перекинулись парой фраз, и тот, что владел французским, приказал:

— Покажи, что несёшь.

Монах приблизился.

Толмач был единственным, державшим лук в руке. У двоих других луки были за спинами, а мечи наизготовку.

— Давай сюда, что там у тебя… — толмач потянулся свободной рукой к «Ла Малис».

Они были вдвое моложе доминиканца и, наверняка, вдвое крепче. Но брат Фердинанд владел мечом лучше, чем они трое, вместе взятые. И его мозг туманил гнев. Гнев на тех, кто бесчинствовал нынче в Каркассоне, на проклятых англичан, на мерзостных лучников, трое из которых тянули сейчас свои грязные лапы к «Ла Малис».

— Именем Господа! — молвил он, взмахивая добытым в могиле мечом.

«Ла Малис» сохранила достаточно остроты, чтобы прорубить шёлковую материю, в которую была завёрнута, и с нею кости запястья чужака. Хвостовик больно впился в кожу ладони. Раненый завизжал, бросил лук и схватился за окровавленный обрубок. Двое других лучников с воинственным кличем напали на монаха. Брат Фердинанд парировал их выпады одним ударом и атаковал сам. Несмотря на полтора века пребывания в земле, «Ла Малис» легко рассекла стёганый акетон ближайшего противника вместе грудной клеткой. Лучник умер прежде, чем свалился на землю, а доминиканец возвратным движением чиркнул лезвием второму по глазам. Англичанин заорал, шатнулся назад и, поскользнувшись на дерьме, рубанул перед собой наугад. Лезвие его меча встретилось со сталью «Ла Малис» и переломилось. Монах вспорол англичанину глотку, почувствовав тёплые брызги крови на лице. Господи, прости меня, грешного, подумал он. За валом крикнула ночная птаха, едва слышно на фоне рёва пожирающего предместье пламени.

Расправившись с толмачом, доминиканец обтёр лезвие «Ла Малис» обрывками шёлка. Хотел прочесть молитву за упокой души убитых, но решил, что много чести для таких животных. Благоговейно поцеловав «Ла Малис», он обыскал покойников. Несколько монет, шмат сыра, четыре тетивы и нож.

Город Каркассон пылал, наполняя ночь чадом и гарью. Брат Фердинанд шагал на север, домой в замок. В его руках была «Ла Малис» и судьба христианства.

Четыре дня спустя разграбления Каркассона люди явились в замок Матаме.

Их было шестнадцать, все в плащах доброй шерсти и на хороших лошадях. Пятнадцать носили мечи и кольчуги. Шестнадцатый вёз на руке ястреба.

Холодный ветер продувал горный перевал насквозь, топорщил перья ястребу, качал сосны и прибивал к земле дым очагов деревушки под замком. Холод пробирал до костей. В этой части Франции редко выпадал снег, однако священнику с ястребом казалось, что он различает в небе кружение белых хлопьев.

От замка мало что осталось: главная башня и крытый соломой флигель для слуг. Во дворе, окружённом руинами стен, суетились куры, привязанная коза пялилась на коней, умывался кот. Былая твердыня превратилась в хутор. Тем не менее, священник отметил, что башня регулярно подновляется, а деревня, похоже, процветает.

Из флигеля выбежал человек и низко поклонился прибывшим. Всадников слуга не знал, но, видя мечи с доспехами, справедливо рассудил, что от лишнего поклона вооружённым незнакомцам спина не переломится:

— Что угодно благородным господам?

— Прими лошадей, — приказал священник.

— Поставь в конюшню, только поводи сначала, — добавил доспешный, — Почисть и накорми. Смотри, не перекармливай.

— Конечно, конечно, благородные господа, — подобострастно кланялся слуга.

— Это Матаме? — осведомился священник, спешиваясь.

— Оно самое, отче.

— Твой хозяин — владетель Матаме?

— Граф Матаме, Его Сиятельство, отче.

— Он жив?

— Хвала небесам, жив, отче.

— Хвала Господу, — буркнул священник, направляясь к башне. Поднявшись по каменным ступеням к двери, он подозвал двух латников, остальным приказал ждать во дворе. Толкнув дверь, он оказался в просторной круглой комнате. У стен были сложены дрова, на балках сохли окорока и пучки трав. В комнате никого не было. Наверх по-над стеной вела лестница. В зале на втором этаже горел камин. Дым, загоняемый ветром обратно в трубу, щипал глаза. Священник невольно прищурился. Доски пола покрывали ветхие ковры. На двух сундуках горели свечи, ибо оба окна, через которые обычно в зал попадал дневной свет, сейчас были завешены покрывалами. На столе лежали две книги, несколько пергаментов, пузырёк чернил, перья, нож и ржавый нагрудник, в котором, будто в вазе, покоилось несколько сморщенных яблок. Граф Матаме находился в придвинутой ближе к огню кровати. Седой пастор сидел у изголовья, а на полу молились две коленопреклонённые женщины почтенных лет.

— Оставьте нас! — распорядился вошедший.

Придавая веса его словам, за его спиной встали два латника.

— Вы кто? — растерянно спросил седой.

— Кто бы я ни был, повторяю: оставьте нас.

— Он же умирает…

— Вон!

Шаги седого и женщин дробью простучали по лестнице. Умирающий молча разглядывал непрошенных гостей. Глаза его глубоко запали, седую бороду и шевелюру давно не подрезали. Священник пересадил ястреба на стол и коротко объяснил:

— Он — «ун калад».

— «Ун калад»? — без интереса переспросил граф, пробежав равнодушным взором серо-голубые перья и бледно-полосатую грудку птицы, — Не старовата ли птаха для «ун калад»?

— Не верите?

— Я прожил восемь десятков лет, — слабо усмехнулся граф, — Веры у меня всяко больше сейчас, чем времени.