Юрий Рябинин - Твердь небесная

Весь взвод покатился со смеху. Тужилкин погрозил пальцем главным насмешникам, и они с Алышевским ушли.

В Маньчжурии темнеет рано и быстро. Весь промежуток между ясным днем и темной ночью составляет едва ли полчаса. И в августе в восемь вечера уже обычно темно.

Когда окончательно стемнело, на японской стороне в четырех-пяти верстах от русских позиций один за другим стали зажигаться костры. И скоро их горело так много, что зарево от них осветило ближайшие сопки. Даже в русских окопах сделалось светлее. По числу костров можно было предположить, что на той стороне располагался японский отряд силой до пяти – семи тысяч человек. Казалось бы, если неприятель разложил костры, то атаковать он не собирается, во всяком случае, до тех пор, пока горит огонь. Но начальник дивизии, в которую входил полк Сорокоумовского, разослал по всем полкам и батальонам приказы, в которых предостерегал господ офицеров не только не ослаблять готовности, но, напротив, быть этой ночью особенно внимательными, – совершенно не исключено, что японцы умышленно развели костры, имея в виду показать, будто они основательно устроились бивакировать и нападать теперь не намерены, но сами замышляют именно нападение.

Какое-то время солдаты смотрели из окопов на японские костры очень внимательно – кто с интересом, кто с тревогой. Но время шло, никакого движения на неприятельской стороне вроде бы не происходило, костры, вначале горевшие ярким белым пламенем, стали уменьшаться, меркнуть, краснеть и скоро сделались едва различимыми, и солдаты так же, как те угасающие костры, стали бессилеть, опускаться все ниже в окопы, кто-то поник головою, кто-то и вовсе задремал. И то правда, не у всякого уже хватало сил которую ночь бороться со сном. Тут уж офицерам нужен за солдатиками глаз да глаз: прозеваешь – уснет рота, – выйдет для всех погибель верная.

Унтер Сумашедов, Архипов, Тимонин, Мещерин, Самородов и Филипп Королев были назначены в секрет. Штабс-капитан Тужилкин сам отвел их в окопчик, расположенный шагах в трехстах впереди главных позиций, и строго наказал: «Ну, ребята, чтоб как мышки сидели. А если уснуть надумаете – сперва перекреститесь и пожелайте себе Царствия Небесного».

Секретам вменялось предупредить своих в окопах, когда японцы начнут атаку. Неприятель обычно подбирался тихо, насколько возможно, к русским окопам и с пронзительным, леденящим душу «банзаем» бросался в штыки. Если японская колонна проходила где-то вблизи секрета, дозорные стреляли, что и служило сигналом для своих, и устремлялись со всех ног прочь. Ну а когда вражеская колонна выходила прямо на секрет, то, как правило, никто из него живым уже не возвращался. Хорошо еще, если несчастные успевали предупредить о неприятельской атаке.

Наставления ротного были, конечно, не лишними, но солдаты и без того понимали, что им выпала доля худая, незавидная. При ночной атаке неприятеля из трех-четырех секретов едва ли одному удавалось избежать погибели. Поэтому, как ни хотелось дозорным закрыть глаза и забыться, но предчувствие, что сейчас из мрака выскочат вдруг желтые околыши и всех их переколют, так что они и выстрелить не успеют, это тяжкое, нагоняющее болезненный озноб предчувствие все-таки побеждало сон. И теперь вся маленькая команда унтера Сумашедова, как один, затаившись, страшась хотя бы прошептать единое слово между собою, вглядывалась в темноту и прислушивалась ко всяким малейшим звукам.

Так проходили часы. На той стороне уже почти все костры погасли. Сквозь рваные облака нет-нет да выглядывала луна, и тогда можно было вздохнуть чуть спокойнее, – солдаты видели, что никакой опасности для них вроде бы пока нет.

– Братцы, – прошептал вдруг испуганно Филипп Королев, – кажись, Япония на сопку лезет! – И он указал рукой куда-то налево.

Все впились взглядом в указанное направление. Действительно, на кромке уступа, саженях в двухстах от них, они разглядели темную и как будто шевелящуюся растянувшуюся массу, которую прежде вроде бы не замечали.

– А ну, Королев, бегом дуй, доложи их благородию, – приказал Сумашедов.

Пяти минут не прошло, как Королев уже возвратился вместе с ротным и его верным ординарцем Игошиным.

– Ну где? – нетерпеливо спросил Тужилкин.

– Вон они, вашродь, по кромке карабкаются, – показал Сумашедов штыком.

Но Тужилкин, сколько ни вглядывался, так ничего подозрительного и не рассмотрел.

– Игошин, – спросил он, – ты видишь чего-нибудь?

– Никак нет, вашродь. Не похоже на людей.

– А что же там?

– Так, может, кусты?..

– Кусты?.. А ну-ка, давай разведай. Быстро. Без винтовки.

Игошин сунул свою трехлинейку кому-то в руки и, согнувшись в три погибели, совершенно бесшумно, как кошка, побежал под горку в сторону этих кустов или людей, – что уж там такое было? – не известно.

– Не заплутал бы впотьмах, – произнес Тимонин.

– Этот разве заплутает когда… – отозвался Самородов.

– Отставить разговоры, – зашипел на них унтер. Ему хотелось показать ротному командиру, как он ревностно старается исправлять службу.

Скоро возвратился запыхавшийся Игошин, уже почти не таясь, в полный рост.

– Кусты и есть, вашродь, – доложил храбрый ординарец. – Самые кусты. Ветром их качает, вот и кажется, будто люди идут. Эх, ты, – пристыдил он Королева, – со страху, что ли, кусты принял за японца? Или как?

Молодой солдат виновато опустил голову, засопел. А унтер Сумашедов еще принялся строжиться над ним.

– Смотри у меня! – накинулся он на Королева. – «Япония лезет! Япония лезет!». Сам будешь теперь на разведки ходить!

– Отставить, – урезонил Тужилкин унтера, слишком усердствующего при начальстве. – Лучше кусты принять за японцев, чем японцев за кусты. Молодец, Королев. Хвалю тебя за бдительность.

– Рад стараться, ваше благородие. – Паренек, совсем было расстроившийся, воспрянул духом.

Тужилкин с Игошиным ушли. Дозорные же продолжили наблюдение. Но после героического обнаружения кустов, и к тому же ничуть перед ними не спасовав, они несколько успокоились, разомлели, тревожное ожидание внезапного появления японских штыков как-то отступилось, сменилось этаким предутренним умиротворением, когда кажется, что все страшное миновало и сегодня уже ничего такого чрезвычайного не произойдет, и когда сон особенно одолевает и устоять перед ним равносильно подвигу.

Не устоял перед напастью и секрет Сумашедова. Первым задремал сам бравый унтер. За ним засопел здоровяк Архипов. А потом забылись и остальные. Лишь к Королеву, воодушевленному и возбужденному от похвалы ротного, сон уже не приходил. Филипп сидел в окопчике и, блаженно улыбаясь, мечтал, как он попросит того же Алешу Самородова или хоть Володю Мещерина, которым, кстати, он тоже доводился земляком, – Филипп Королев был родом из Рузского уезда, из деревни, бывшей где-то верстах в девяноста от Москвы, – попросит написать письмо к нему в родную Макеиху, где он расскажет матушке Татьяне Ивановне, и братьям, и невесте Дарьюшке о доблестной своей военной службе на дальней чужбине, о любезных товарищах, о замечательном ротном командире, о другом. Так он мечтал.