Юрий Рябинин - Твердь небесная

Получила приказание перейти налево и 12-я рота штабс-капитана Тужилкина. Позиции, на которых теперь оказалась рота, находились на отроге, спускающемся уступами к большой лощине, за ней уступами же поднимались несравненно более могучие горы, уходящие к юго-западу, и бывшие всего несколько дней тому назад русскими, но теперь занятые неприятелем. Саперы здесь не стали прорывать сплошного окопа, как на равнинной части линии, но лишь сделали для пехоты неглубокие ровики для стрельбы с колена. При некоторых ровиках были устроены также блиндажи для ротных и батальонных командиров. Чем, безусловно, выгодно отличались позиции на возвышенности от равнинных, так это прежде всего тем, что здесь не было столько воды.

Штабс-капитан Тужилкин в блиндаже отнюдь не сидел. Он все ходил от одного окопа к другому и следил за тем, как обустраиваются солдаты на новом месте. Тут же раздавал приказания, советовал что-то, помогал оценить расстояние и поставить прицелы, распорядился натаскать камней и расставить их по краю окопов, так, чтобы из-за них можно было стрелять, как из бойниц. Пока не было дождя, он велел всем вычистить и тщательно смазать винтовки. В полкудавно уже вышло ружейное масло, а нового все никак не подвозили. И винтовки на открытом воздухе, под многодневным дождем, начали ржаветь. Чтобы оружие у солдат в его роте окончательно не пришло в негодность, Тужилкин на свой счет купил пуд свиного сала у китайцев и раздал его по взводам, да велел взводным и фельдфебелю смотреть хорошенько, чтобы солдаты не поели его, а употребили именно для смазки винтовок.

Получил свою долю сала и взвод поручика Алышевского, в котором состояли Мещерин с Самородовым. Солдаты расположились на камнях позади окопа и принялись чистить свои трехлинеечки, которые действительно не знали у них уходу уже довольно давно.

Сам поручик, неизменно печальный, задумчивый, как будто всегда чем-то расстроенный, прогуливался поблизости. Он был человеком с юношески обостренным честолюбием. Ему вечно казалось, будто его недооценивают, не видят его выдающихся достоинств. Раним и обидчив Алышевский был в высшей степени болезненно. И, натурально, имел обиды на целый свет. Он обижался даже на солдат. Бывало, случалось ему взыскивать с кого-то из своих подчиненных, – он тогда близко подходил к провинившемуся, в строю ли тот стоял или находился где-то вне строя, заглядывал ему в самые глаза своими печальными глазами и трагически говорил: «Я недоволен тобой, братец! Как же ты так можешь! Ты!., ты!..» – резко обрывался, отворачивался и отходил прочь. Провинившийся солдат просто-таки места себе не находил после этого и готов был от отчаяния хоть принять муку смертную, лишь бы не доставлять таких страданий их благородию. И едва представлялся случай, немедленно бросался вымаливать прощения у взводного. Алышевский тогда, почти удовлетворенно, но по-прежнему с выражением обиды на лице, словно он все еще переживал случившееся, отвечал: «Ступай, братец. Больше так не делай». Но, в общем-то, солдаты его любили. Потому что, в сущности, Алышевский был человеком не злым и безвредным. К тому же неробким в бою. А солдаты это особенно хорошо подмечают. И уважают таких командиров.

Вот и теперь взводный, распорядившись солдатам чистить и смазывать винтовки, сам ходил поодаль, как отверженный всем миром, и полным страданий отрешенным взглядом блуждал по окрестным сопкам, не замечая их, скорее всего.

– Наш-то опять не в духе, – вздохнул Матвеич. – Все мается, болезный.

– Безрученко, ты, что ли, не угодил чем? – спросил Мещерин у денщика Алышевского – Безрученко, непроворного молодого солдата, но как раз очень подходящего меланхоличному поручику: он был абсолютно безответен, на редкость уважителен и терпелив, к тому же родом горожанин и немного умевший грамоте.

– Моя вина. Что скрывать… – признался Безрученко. – Сами посудите, они давеча мне говорят: чует мое сердце, Тихон, убьют меня нынче. А я им отвечаю: может, еще не убьют, ваше благородие, а только что ранят. Так они на меня сразу и осерчали. И дураком обозвали.

– Дурак ты и есть, – подхватил Васька Григорьев. – Надо было сказать: конечно, убьют, вашродь, непременно убьют, вас ждет геройская смерть – на японском штыке. Вот уж угодил бы ты ему. А ты – ранят! Это неинтересно. То ли дело – на штыке! Или снарядом накроет. Красотища! Одно удовольствие. Сейчас бы ходил наш взводный гоголем, нос кверху.

– Ну довольным, положим, он все равно б не был, – серьезно заметил Самородов. – Такая уж натура.

– Да-а, поди-ка угоди на него… – согласился Матвеич. – У нас в деревне вот тоже был один такой маетный. Сенькой Пробкиным звали. Все, бывало, не по нем. Мы, к примеру, вечерами давай песни петь всею деревней, а он сторонится. И плясать не выходит со всеми – не нравится. В церкви, и в той стоит где-нибудь особо. Вот так же, как теперь их благородие наше. Что за человек?! Как у нас говорят, ни с чем пирог. Только что и любил – охоту. Тут уж он первым мастером слыл. Ружьишко у него было. Плохонькое, правда, – одностволочка. Да куды ему лучше? Подстрелить, там, каку птицу лесну – перепелку, рябчика ли – и тако сгодится. Вот он возьмет обычно с собою краюшку, огурчиков тройку, да и ну в лес завьюжит со своим ружьишком. И ходит там целый день один, ходит. Так и жил. Ему к тридцати подвигалось, у однолеток дети уже отцам помощники, а у его ни жены, ни семьи. Только что мамаша-старушка. Да и откуда возьмется-то жена, скажем, или еще кто, когда он от девок прятался, что зверок пугливый. Матушка его сватала раз, другой, да ничего не вышло – отказывали им всегда. Мы, право дело, думали, так парню байбаком и оставаться всю жизнь. Но, представьте, влюбился-таки наш Сеня. Жила у нас на хуторе, возле леса, одна вдовая – бойкая, я вам доложу, бабешка. Маланьей звали. Мужу нее на зиму уезжал в город, как обычно, и кака-то хворь с ним там приключилась: с животом что-то вышло. Сделал ему операцию дохтур. Сперва разрезал живот, потом зашил. В точности, как здесь, на войне, раненым. Все, вроде, честь по чести. Он уже и поправляться начал было. Но вы же знаете: они, дохтуры эти, вечно в животе чего-нибудь позабудут – ножницы или еще что. Не доглядят – так и зашьют с ножницами. За ними же глаз да глаз нужен. Так и этому мужичку зашили по недосмотру ножницы. Он день лежит – ничего, второй – еще лучше. Ну, думает уже, наверное, вставать ему скоро на ноги. И надо же такому выйти: как-то ночью он неловко повернулся на койке и свалился на пол. Ножницы вонзились там у него в животе в самые нутренности, точно штык, из него и дух вон. Так Малаша и овдовела. Одна осталась с детями. Не помню, сколько их у ней было – трое или четверо? Да она баба-то больно сноровиста: одно дело делает – семь выходит. И собою пригожа: ядрена, крепка, как мыта репка. Так вот, хотите – верьте, хотите – нет, Сенька на ней женился.