Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

Известно было, что такая же смерть постигла и Доминика Радзивилла, который во главе своего полка до последнего отбивался от наступающих.

В том бою к Репнину его офицеры подвели бледного и уже безоружного Лористона. Дивизионный генерал и дипломат был в изодранном и перепачканном грязью и кирпичной пылью мундире. Репнин тотчас доложил о пленнике государю. Царь повелел взять над бывшим послом опеку, чтобы тот ни в чем не испытывал недостатка. А сверх этих мер, из-за того, что Лористон лишился собственного обоза, царь пожаловал ему заимообразно на первый случай пятьсот червонных рублей.

В Париже о гибели Доминика Чернышеву с печалью поведал отец княгини Теофилы — генерал Моравский. Он приезжал в Париж как посланец польских офицеров и был любезно принят российским императором.

Кароль Моравский вошел в гостиную как раз в тот момент, когда его дочь рассказывала гостю о своих недавних переживаниях.

Отец подошел к ней и нежно погладил ее по восхитительным, пепельного отлива волосам, с которых она, говоря с русским генерал-адъютантом, сняла черную кисею. Затем, склонившись, он нежно поцеловал ее в лоб, отметив про себя, как в лучшую сторону изменилась дочь и как она, безусловно, рада визиту гостя.

— Сейчас видно, что вы, генерал, и моя дочь — добрые друзья, — с заметным акцентом проговорил по-французски Кароль Моравский. — Время излечивает горе. Но еще более надежный лекарь — дружеское участие. Женское сердце отзывчиво на чужую беду. Но лишь солдат может понять и разделить печаль по поводу смерти солдата. Не правда ли, генерал?

— За что бы ни сражался каждый из нас, подвиг всегда измеряется честью и преданностью делу, за которое солдат отдает свою жизнь, — согласился Чернышев. — И посему тем, чья жизнь пока еще не оборвалась, Господь Бог как бы передает завещание погибшего: сохранить и не обесчестить память о нем. И сберечь то, что он любил пуще самого себя.

Лицо княгини вновь вспыхнуло. Ее же отец подхватил:

— Слово истинного солдата! Никогда не может называться по праву подлинным сыном своего народа тот, кому чужда боль другого народа. И кто, в конце концов, не в состоянии понять, за какие высокие идеалы другие солдаты отдают свои собственные жизни. Это поразительное и бесподобное понимание я, ваше превосходительство, нашел, к счастью своему, у вашего государя.

Тогда, в Париже, разговор генерала Кароля Моравского с русским царем происходил в присутствии Чернышева.

Генерал, как и теперь, был в форме польского войска, только еще в конфедератке, увенчанной кокардой с белым орлом.

Обратившись к императору, Моравский спросил, сохранится ли теперь в их армии этот символ свободы и знак гордости поляков?

— Безусловно, — ответил Александр Павлович. — Надеюсь, что в ближайшем будущем вы станете с достоинством носить сей символ чести и сохраните его навсегда.

— Значит, ваше величество намерены возродить Польшу?

— Это моя давнишняя мечта, генерал. Именно она в немалой степени, если не сказать в самую первую очередь, заставила меня перейти границу и вступить в Европу. Правда, мне предстоит преодолеть еще немало затруднений, но вы видите меня в Париже, и этого довольно.

— Европа увенчала ваше величество лаврами победителя, — с чисто польской галантностью произнес генерал. — Хочется верить, что мир, дарованный вами Европе, принесет свободу и счастье всем народам. И особенно — нам, полякам.

— И мне хочется верить, что так думают если пока не все, то многие у вас. Со своей стороны, генерал, я предаю забвению прошлое и, хотя имею право жаловаться на многих лиц вашей национальности, тем не менее желаю все забыть. Я искренне стремлюсь видеть одни ваши добродетели: вы храбрецы и честно исполнили вашу службу.

При сих словах царя генерал сдвинул каблуки вместе, так что звякнули шпоры.

— Ваше величество, можете быть уверенными, что столь великодушное отношение к полякам обеспечит вам нашу полную благодарность.

— Я потребую от вас благодарности только тогда, — сказал царь, — когда фактами, которые в скором времени получат осуществление, приобрету подлинные на нее права.

— Мы не имеем, ваше величество, другого честолюбия и другой привязанности, кроме любви к отечеству, — ответил генерал. — Это болезнь нашей земли.

— Она неизлечима и делает вам честь. Каким образом порядочный человек, — продолжил царь, — может отказаться от того, чтобы иметь свое отечество? Если бы я был поляком, я поддался бы искушению, от которого меня бы никто не удержал. Я пошел бы сражаться за свободу своего народа и отдал бы этой борьбе, коли того потребовали обстоятельства, свою собственную жизнь.

Именно эта мысль и возникла теперь в разговоре с генерал-адъютантом русского царя, и, как и тогда, в Елисейском дворце, восхитила все существо бравого генерала.

За обедом, где они встретились уже вчетвером — к столу вышла Теофила-старшая, — генерал вновь затронул небезразличную его сердцу тему — о будущем Польши.

— Русский царь мне сказал: спросите у ваших соотечественников, каким образом вели себя на польской земле русские войска? Они были лояльны к полякам. Посему, продолжил император, это ощущение братства, чувство как бы единокровия наших народов должно стать основой будущих отношений.

Теофила-старшая, еще накануне сославшись на мигрень, была, в отличие от мужа, менее словоохотлива. Однако при последних его словах, она не преминула заметить:

— Могу засвидетельствовать самое что ни на есть добропорядочное поведение казаков графа Чернышева здесь, в нашей Бялой Подляске, кажется, тому два года назад, — губы ее улыбались, но глаза почему-то были вызывающе холодны.

— Вы не можете не признать, мама, что добропорядочным поведением отличались не одни солдаты, которыми предводительствовал наш гость, — возразила дочь.

— Это еще как знать, с какими намерениями приходят иногда в чужой дом, — не остановилась графиня. — Случается: солдат или даже офицер обходителен и воспитан в самом высоком смысле слова, кто-либо зазевается в доме хозяев, и что-то уже гости успели прибрать к рукам.

— Не хотелось бы ворошить старое, как не раз подмечал мой государь, — вступил в разговор Чернышев, — но случаи невоспитанности, простите, лучше сказать — мародерства, нередко отмечались среди поляков на нашей, русской земле.

— Ну да, — поддержал генерал Моравский, — именно об этом говорил мне в Париже император. Его величество прямо заявил: хотя я имею право жаловаться на многих лиц вашей национальности, но желаю все забыть. И он назвал тогда Смоленск, где было немало бесчинств со стороны занявших этот город, особенно со стороны поляков. Но нам — что теперь важно — следует смотреть вперед, а не оглядываться назад. Разве мало того, что нас объединяет — русских и поляков?