Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии

Весь день Лихунов провел в заботах по размещению орудий, лошадей и артиллеристов. Много времени потерял в жандармском управлении, где занимался оформлением массы каких-то бумаг, подписок с поручительством о политической благонадежности личного состава дивизиона, ставил людей на довольствие. Сам препроводил ящик с телом Залесского в морг, где писал рапорт с разъяснением обстоятельств смерти полковника. Другой рапорт ему пришлось писать на гауптвахте, куда он отправил Васильева. Там ему пообещали во всем разобраться тщательно и, если будет возможно, долго под арестом штабс-капитана не держать. К концу дня у Лихунова уже страшно болела голова от работы с обрушившейся на него лавиной канцелярских ненужностей, нелепостей, глупости, но Лихунов тут же пытался успокоить себя мыслью, что он, боевой офицер, должно быть, совсем не понимает всей этой внутренней, потаенной деятельности тыла, но что она непременно нужна, имеет какую-то особую ценность, без которой весь этот сложный организм, это огромное тело армии обязательно остановится, перестанет жить, неспособное самостоятельно думать, кормить и одевать себя.

Потом, когда все хозяйственные и административные вопросы были благополучно решены, голодный, усталый Лихунов попытался попасть на прием к начальнику крепостной артиллерии, генералу Римскому-Корсакову. Но в здании новогеоргиевского штаба, где он имел присутствие, Лихунову ответили, что генерал уже у себя на квартире, и ничего страшного не произойдет, если о прибытии дивизиона в крепость ему доложат завтра.

– Подумаешь, ваш дивизион! – презрительно фыркнул штабной дежурный адъютант. – Здесь едва ль не каждый день дивизии прибывают!

Еще раз навестив артиллеристов, разместившихся в казармах, Лихунов побрел к своей квартире – небольшому домику, строившемуся специально для жилья офицеров. В нем квартировал еще кто-то, из крепостных, но Лихунов своего соседа еще не видел.

– Ваше высокоблагородие, – виновато потупился его денщик, тихий, покладистый белорус Игнат, когда Лихунов появился в доме. – Ничего ж я вам поисть не припас. В лавке тутошней порядок особливый, талоны какие-то требуют, будь они неладны. Нигде про вас харчей сыскать не мог.

– Сам-то поел? – угрюмо спросил Лихунов, вспомнив, что талоны ему на самом деле выдали сегодня, но денщику он их не передал.

– Та похарчился, наши покормили.

– Ладно, не горюй. Если что – я в офицерском собрании. Там и поужинаю.

Лихунов вышел на узкую улочку крепости, в сумерках вечера поискал глазами черный силуэт цитадели, за стеной которой и находился мозг и сердце крепости – располагался штаб, жил комендант и высший командный состав. Вечернюю зорю еще не играли, поэтому отовсюду доносились звуки дневной жизни, но уже притихающие, осторожные, постепенно ушедшие с узких улочек под крыши казарм. Слышался смех, где-то ломко, прозрачно тренькала балалайка, но ее заглушала матерная брань фельдфебеля, обещавшего кому-то морду в кровь размалевать, – видно, уставом занимались. И снова раздавался смех и даже чье-то пение, будто и не было войны и близкого неприятеля, грозящего осадой.

Показав пропуск, Лихунов прошел через ворота цитадели, обнесенной высокой кирпичной стеной. Цитадель своей длинной частью – всего-то не больше версты – протянулась вдоль берега Нарева, используя реку как естественную преграду для защиты своей южной части, а вся, если смотреть сверху, напоминала конский череп. Лихунов огляделся – здесь было чисто, ухожено. Горели фонари на низких столбах, уютно поливая своим неярким светом лощеную листву аккуратно посаженных лип. Невдалеке чернел купол собора, высились рядом какие-то строения с неосвещенными окнами, но как найти дом, где помещалось офицерское собрание, Лихунов не знал, навстречу же, как назло, никто не попадался. Наконец у входа в какое-то здание он увидел стоявшего на часах бородатого солдатика с винтовкой и подошел к нему.

– А скажи-ка, братец, где здесь офицерское собрание?

Часовой, довольный тем, что скучный караул его хоть немного оживился вопросом офицера, с особой готовностью задвигал рябым своим лицом, собираясь доложить как можно обстоятельней:

– Значит так, энто недалече отсель будет. Идите прямо, ваше сыкородь, за тот дом свернете, а пройдя за общее отхожее место сажен тридцать, и узрите собрание. Да и услышите даже. Там у господ офицеров завсегда рояля играет со скрипкой.- И солдат, довольный тем, что услужил офицеру, спросил немного смущенно: – А папироской не угостите, ваше сыкородь?

– Да как же? На посту?

– Э-э! Какой тут пост? Дом порожний стерегу. Их высокопревосходительство для гостей разных держуть. А сейчас – какие гости? Одного гостя ждать надо – германца.

Лихунов молча дал папиросу и пошел в сторону, указанную солдатом. «Да, развинтились, пораспустились они здесь! – думал сердито дорогой. – У офицера папироску спросил, а еще часовой! Как такие крепость оборонять будут?»

Свернув за дом, он действительно услышал звуки немного расстроенного рояля и резкое повизгивание скрипки. Вход в офицерское собрание – двухэтажный кирпичный дом – был освещен электрической лампочкой. На вешалке дежурил пожилой ефрейтор, который браво поднялся при приближении Лихунова.

– Фуражечку сдать не желаете? – вежливо спросил он. – У нас заведено.

«Ну, раз заведено…- подумал Лихунов.- Хотя странно – держать фуражек ради здорового солдата…»

– Буфет у вас есть?

– А как же-с! – совсем как трактирный официант, ответил ефрейтор. – Здеся, направо. Сегодня как раз семужку свеженькую привезли и пиво. А ежели от артистов наших удовольствие получить хотите, так налево пройдите, в зал, там сегодня представление для господ офицеров.

Лихунов с недоброжеланием взглянул на ефрейтора, напоминавшего ему скорее хорошего лакея, чем солдата, с холуйским «как же-с» вместо «так точно» и сладкой миной при воспоминании о свежей семге и пиве.

– А когда немец крепость брать станет, ты, братец, здесь, при вешалке, все так же будешь?

Лицо пожилого ефрейтора от незаслуженного укора напряглось, загуляли желваки по скулам.

– А где прикажут, там и буду. Вам, господам офицерам, лучше знать, какое дело исправлять важнее. Мы прекословить не умеем. Где поставили, там и стоим.

Лихунов, хмурый, не отвечая, пошел прочь. Он знал, что больно задел старого солдата, возможно, инвалида. Направо он, однако, не свернул, а вошел в полутемный зал, где играл расстроенный рояль и скрипка. В небольшом зале сидели вразнобой человек пятнадцать офицеров. Лихунов присел в последнем ряду и стал смотреть на освещенную сцену, где мужчина в полосатом трико и с гладко побритой головой выполнял упражнения с гирями. Лихунов видел, как напряглись жилы у него на шее и на лбу, видел ряд бесполезных, бессмысленных движений хорошо откормленного, гладкого крепостного Геркулеса, и в памяти возникали эпизоды карпатских боев, когда он с оставшимися в живых номерами батареи спасал орудия от наседавших австрийцев. Все лошади были убиты, и они, вцепившись в спицы колес, толкали пушки под непрерывным жужжанием пуль и осколков, проклиная и эту войну, и правительство, и австрийцев. У трех человек потом обнаружилась грыжа. Вот поэтому и смотрел сейчас Лихунов на красивого атлета с гадливым чувством отвращения к его телу и не понимал, зачем показывают ему все это, и как жестоко и неприлично хвастать своей силой здесь, в тепле и безопасности, в то время как на фронте, всего в нескольких десятках верст отсюда, надрываются и становятся калеками люди.