Александр Дюма - Сальтеадор

— Мне? — удивилась донья Флор.

— Да, — проговорила Хинеста. — Вы говорите себе: какую услугу можно оказать дочери богатого и могущественного дона Иньиго, — ведь она молода, прекрасна и любима доном Фернандо?

Донья Флор вспыхнула, но не стала отрицать.

— Так вот, — продолжала Хинеста, — эту девушку можно осчастливить бесценным даром, без которого все другие ничего не стоят: даровать ей бумагу о помиловании того, кто ее любит.

— Но я думала, — промолвила донья Флор, — что бумагу о помиловании отнесли дону Фернандо в горы, где он скрывается.

— Дона Фернандо уже нет там, где я с ним рассталась, и я не знаю, где он, — грустно ответила Хинеста.

— Боже мой! — воскликнула, вся дрожа, донья Флор.

— Однако, — продолжала Хинеста, — я знаю, что он вне опасности.

— Ах, вот как, — радостно отозвалась донья Флор, и улыбка снова засияла на ее губах, а лицо покрылось румянцем.

— Вам я принесла это помилование; передайте ему сами.

— Помилование? — растерянно вымолвила донья Флор. — Да ведь я не знаю, где дон Фернандо. У кого я смогу это узнать? Где я его найду?

— Вы его любите и он вас любит! — сказала Хинеста.

— Не знаю, право… Верю, надеюсь, — прошептала донья Флор.

— Тогда вы наверняка найдете его, ибо он будет вас искать.

И Хинеста подала донье Флор бумагу — помилование дону Фернандо.

Она старалась скрыть свое лицо, но покрывало сбилось, когда она протянула бумагу, и донья Флор увидела ее.

— Ах, да ведь вы цыганочка из харчевни «У мавританского короля»! — воскликнула она.

— Нет, — ответила Хинеста, и одному Богу известно, сколько скорби звучало в ее голосе. — Нет, перед вами сестра Филиппа из монастыря Пресвятой Девы.

Так назывался монастырь, который выбрал дон Карлос для девушки-цыганки, — там ей надлежало, пройдя послушничество, произнести монашеский обет.

Около полуночи донья Флор ушла с балкона в комнату, отведенную ей в доме дона Руиса.

То была, как вы помните, спальня доньи Мерседес: хозяева предоставили гостям все самое лучшее.

Почему донья Флор так поздно ушла с балкона? Почему так поздно, так небрежно закрыла жалюзи?

Что ее удерживало там до полуночи, отчего она всматривалась в темноту и прислушивалась?

Может быть, она ждала появления прекрасной звезды Геспер, что зажигается на западе?

Или прислушивалась к трелям соловья, что пел гимн ночи в зарослях олеандров, цветущих на берегах Дарро?

А может быть, глаза ее ничего не видели, уши ничего не слышали, а душа была охвачена той сладостной мечтой, что в шестнадцать лет называется любовью?

Хинеста в это время, вероятно, плакала и молилась в монастыре Пресвятой Девы.

Донья Флор вздыхала и улыбалась.

Донья Флор, пожалуй, еще не любила, но, так же как небесная благодать возвестила Деве Марии появление архангела Гавриила, какое-то неясное сладостное дуновение возвестило донье Флор о появлении божества, имя которого — любовь.

И как ни странно, но сердце девушки испытывало влечение сразу к двум молодым людям.

Тот, кого она боялась, тот, кого старалась избегать, лишь только он появлялся, ибо чувствовала бессознательно, что ее целомудрие в опасности, был красавец-всадник, изысканно одетый гонец любви, как он назвал себя, который мчался впереди нее по дороге от Малаги до Гранады, — дон Рамиро.

Тот же, к кому ее невольно влекло, припав к плечу которого она могла бы безмятежно заснуть, тот, на кого она могла бы долго смотреть, не смущаясь, не опуская глаз, был Сальтеадор, разбойник с большой дороги, грабитель из харчевни «У мавританского короля» — дон Фернандо.

Она чувствовала и душевный подъем, и истому; подойдя к зеркалу — последнему дамскому угоднику по вечерам и первому льстецу по утрам, — кивком подозвала горничную, чтобы та раздела ее.

Служанка поняла сразу, в каком расположении духа ее хозяйка, поняла, что ответа на расспросы не дождешься, и, не произнося ни слова, принялась за ночной туалет красавицы.

Никогда еще, пожалуй, глаза доньи Флор, опушенные длинными бархатистыми ресницами, трепещущие ноздри, полуоткрытые губы с белоснежной полоской зубов так красноречиво не говорили ночи: «Мне шестнадцать лет, я хочу любить и быть любимой».

Горничная не ошибалась на этот счет. Женщины обладают удивительным свойством угадывать присутствие любви или ее приближение.

Она надушила свою госпожу не как юную девушку, отходящую ко сну, а как новобрачную, ожидающую супруга.

И донья Флор неверной, слабеющей походкой, чувствуя, как тревожно бьется ее сердце, дошла до постели и легла, подобно гермафродиту Боргезе слегка откинув шею назад и положив прелестную, темноволосую головку на точеную белоснежную руку.

Раньше она не спешила уйти с балкона, а теперь ей хотелось поскорее остаться одной. Она молчала, создав таким образом подобие одиночества; но этого ей было недостаточно — она ждала полного уединения.

Донья Флор приподнялась, прислушиваясь к шагам удалявшейся служанки, которая перед тем все ходила по комнате, словно что-то искала, медлила, чтобы подольше побыть с девушкой, и в конце концов решила уйти, не сомневаясь, что выполняет горячее желание своей госпожи, но раздумывая о том, не извиниться ли ей, что она оставляет ее одну.

Служанка унесла светильник, и комнату озарял неяркий волшебный свет ночника, прикрытого алебастровым абажуром.

Но и этот приятный свет был слишком ярок для глаз молодой девушки; она снова приподнялась и, устало вздохнув, задернула занавес постели, служивший как бы преградой между нею и ночником; теперь почти весь низ ее ложа заливал рассеянный свет, подобный сиянию луны, верх же оставался в темноте.

Каждой девушке было в свое время шестнадцать лет, каждому юноше — восемнадцать, и каждый мужчина, каждая женщина сохранили в том уголке памяти, что связан с сердцем, воспоминание о том, что они видели через врата молодости, отворенные в райские кущи. Однако не будем и пытаться овеществлять сны доньи Флор; цвет розы — это сочетание белого и алого; сон молодой девушки — сочетание надежды и любви.

Прекрасная, нежная девушка, грезившая наяву, теперь грезила во сне. Ее полузакрытые веки смежились, губы приоткрылись, и, словно какое-то облако встало между миром и ее душой, два-три раза она вздохнула, и, казалось, это не вздохи, а жалобы любви, потом грудь ее перестала бурно вздыматься, дыхание сделалось ровным и неслышным, как у птицы. Ангел-хранитель раздвинул занавес постели и, внимая, склонился над ней.

Она спала.

Прошло минут десять. Ни единого шороха не нарушало глубокую тишину; но вдруг раздался скрежет ключа; дверь медленно отворилась, и в полусвете появился человек, закутанный в длинный темный плащ; войдя и тихонько затворив за собой дверь, он опустил задвижку — несомненно чтобы не быть захваченным врасплох, — потом осторожно подошел к постели, присел на край и поцеловал в лоб спящую, прошептав «мама».