Александр Дюма - Сальтеадор

— Сеньора, я должен провести несколько дней в Гранаде — в первый раз после возвращения из Америки. И я бы обидел своего старинного друга, если бы остановился в гостинице или у кого-нибудь из других знакомых мне дворян, ибо мой друг приезжал в Малагу, чтобы пригласить меня к себе.

— Сеньор, — заговорила Мерседес, опустив глаза и тщетно стараясь сдержать волнение, хотя голос ее дрожал, что поразило донью Флор, — вы правы, и если б вы поступили так, то дон Руис наверняка сказал бы, что сам он или его супруга, очевидно, утратили ваше уважение; конечно, он был бы уверен, что в этом не его вина, и спросил бы, как судья спрашивает обвиняемого, не я ли тому виновница.

— Да, сеньора, — отвечал дон Иньиго, в свою очередь опустив глаза, — кроме вполне понятного желания повидаться с другом, которого знаешь тридцать лет, это и есть истинная причина… (и он сделал ударение на последних словах) истинная причина моего прихода.

— Вот и хорошо, сеньор, — улыбнулась Мерседес, — оставайтесь у нас вместе с доньей Флор; для меня будет счастьем окружить ее материнской любовью, если она хоть на мгновение позволит мне вообразить, будто она моя дочь. Я постараюсь, чтобы гостеприимство, оказанное в доме моего супруга, оказалось достойным вас, если это возможно при той нужде, в которую впало наше семейство из-за великодушия дона Руиса.

И, поклонившись дону Иньиго и его дочери, Мерседес вышла.

Говоря о великодушии мужа, донья Мерседес намекала на то, о чем сказал королю дон Руис, заметив, что разорился, уплатив цену крови семьям двух альгвасилов, убитых его сыном, и внеся в монастырь вклад за сестру дона Альваро.

Великодушие это было тем более удивительно и тем более похвально, что дон Руис, как мы уже упоминали, никогда не проявлял к сыну горячей отеческой любви.

После ухода доньи Мерседес в комнату вошел слуга, давно живший в доме; он принес медное позолоченное блюдо, разрисованное в арабском вкусе, с печеньем, фруктами и вином.

Верховный судья отстранил блюдо рукой, зато донья Флор с непосредственностью, присущей птицам и детям, всегда готовым полакомиться угощением, разломила алый сочный гранат и омочила губы, да позволено нам будет сказать, еще более свежие и алые, чем сок граната, в жидком золоте, что называется вином херес.

Спустя четверть часа донья Мерседес вернулась, вернее, приоткрыла дверь, пригласив гостей следовать за нею.

Свою спальню она отвела донье Флор, а дона Иньиго устроили в спальне своего мужа.

Ни дон Иньиго, ни донья Флор и не подумали извиняться за то беспокойство, которое они причинили в доме дона Руиса: у гостеприимства были свои законы и уважали их и те, кому его оказывали, и те, кто его оказывал. Дон Иньиго и донья Флор поступили бы так же, если б им пришлось принимать у себя дона Руиса и донью Мерседес.

Пока донья Флор устраивалась в комнате хозяйки, дон Иньиго вошел в комнату дона Руиса, сбросил дорожные одежды и переоделся, торопясь к королю.

Мы уже видели, как он шел в свите дона Карлоса по площади Лос-Альхибес, видели, как он подошел к дону Руису, чтобы сообщить о своем приезде.

Нам уже известно, что придверник призвал к королю верховного судью Андалусии и что только тогда дон Руис узнал о назначении своего друга, еще неизвестном остальным.

Дон Руис вернулся домой в таком мрачном расположении духа, что жена, издали увидев его, не посмела показаться ему на глаза, она удалилась к себе в комнату, находившуюся над ее прежней спальней, наказав старику-слуге Висенте подождать хозяина, сообщить ему о переменах в доме и проводить в комнату, предназначенную для него.

Король был беспощаден, отослав его к верховному судье, и дон Руис считал, что даже влияние самого дона Иньиго не поможет добиться помилования сыну.

Едва взглянув на застывшее, холодное лицо молодого короля, можно было понять, что за его мраморным лбом — вместилище своеволия и упорства; поэтому запоздание дона Иньиго ничуть не удивило хозяина дома, зато он был изумлен, когда появилась донья Флор; сияя от радости, она распахнула двери в его комнату и комнату его жены и закричала, обращаясь то к донье Мерседес, то к дону Руису:

— О, скорей сюда! Пришел отец и возвестил от имени короля дона Карлоса о помиловании сеньору дону Фернандо!

Все собрались в зале.

— Добрая весть! Добрая весть! — воскликнул дон Иньиго, увидев хозяев. — Отворите же дверь счастью, ибо счастье следует за мною.

— Оно будет особенно желанным гостем, поскольку уже давно не посещало этот дом, — отвечал дон Руис.

— Велико милосердие Господне, — с благоговением промолвила Мерседес, — и даже, сеньор, если б я была на смертном одре, не видя того гостя, о ком вы возвещаете, я все же надеялась бы, что он явится вовремя и будет со мной при моем последнем воздыхании.

Вот тогда-то дон Иньиго и рассказал о необычайном происшествии во всех подробностях — и о том, как король сурово отказал ему, и о том, как, очевидно, ответил согласием на такую же просьбу девушке-цыганке, которая, упав на колени, подала ему перстень и пергамент.

Донья Мерседес (для нее как для матери была полна значения каждая мелочь, касающаяся ее сына), не знавшая о том, что рассказал дону Руису дон Иньиго, — о том, как накануне Сальтеадор захватил в плен дона Иньиго и его дочь, — стала допытываться, что это за цыганка.

Тогда донья Флор, взяв ее за руку, произнесла то слово, которое донье Мерседес было так отрадно слышать:

— Пойдемте, мама!

И женщины ушли в комнату доньи Мерседес.

Чтобы, насколько возможно, смягчить тягостный рассказ, донья Флор опустилась на колени перед матерью Фернандо, прильнула к ней и, глядя ей в глаза, сжав ее руки, поведала со своей обычной чуткостью и сердечностью обо всем, что приключилось с нею и отцом в харчевне «У мавританского короля».

Мерседес слушала затаив дыхание, с полуоткрытым ртом, вздрагивая при каждом слове, то ужасаясь, то радуясь, то радуясь, то ужасаясь, возносила Богу бесконечную благодарность, когда узнала, что грозный Сальтеадор, о котором ей так часто говорили, не зная, что это ее сын, как о кровожадном, безжалостном убийце, оказался добрым и милосердным по отношению к дону Иньиго и его дочери.

С этого мгновения в сердце Мерседес зародилась нежная любовь к донье Флор, ведь любовь матери — это чудесная неистощимая сокровищница, ибо, отдав сыну всю свою любовь, она готова любить и тех, кто его любит.

И донья Флор, радостная, полная нежности к матери Фернандо, провела вечер, склонив голову на плечо доньи Мерседес, словно на плечо родной матери, а в это время два старых друга прохаживались по аллее перед домом, и вели серьезную беседу о том, что принесет Испании юный король с рыжими волосами и русой бородой, столь мало похожий на своих предшественников — королей кастильских и арагонских.