Юрий Винничук - Танго смерти

– Жду вас в три. До обеда у меня есть еще кое-какие дела.

Последние звуки танго затихают, и воцаряется тишина, нежная и хрупкая, Ярка медленно опускает руки, все еще сжимая скрипку и смычок, а в ушах продолжает звучать та же печальная мелодия, казалось, этой мелодией прониклись уже все стены и мебель, даже маки узнали ее и развернули свои раскрытые лепестки к скрипке, как подсолнухи к солнцу. Ярка стоит перед учителем, как громом пораженная, ибо то, что почувствовала во время игры, ее сначала ужаснуло, а потом вызвало множество вопросов, на которые она, прежде всего, сама себе должна была ответить, но не знала как. Это не было похоже на то, что она чувствовала прежде, тогда пугала таинственность и неизвестность, сейчас же все стало на свои места, все прояснилось, выстроилось в один ряд, но в голове гудело от наплыва эмоций, невысказанные слова толпились в мозгу, набухали, выстреливая стеблями.

– Неужели это правда? – произносит она сквозь слезы.

Слезы текут и по лицу Милькера, печаль и радость в его глазах, губы дрожат, но ни единое слово так и не срывается с них. Маки медленно опускают головки. Милькер протягивает к девушке руки, она послушно, как лунатик, подходит и прижимается к его груди, он гладит ее по голове, она утыкается носиком в его шею и замирает, все еще не выпуская из опущенных рук скрипку и смычок, несколько минут оба стоят неподвижно, и кажется, весь старый дом из уважения к ним застыл, как цапля, притих и не смеет потревожить их ни малейшим звуком, ни скрипом, ни шорохом, тишина длится до тех пор, пока на лестнице не раздаются чьи-то шаги, девушка выпрямляется и вопросительно смотрит на старика, Иосиф кивает, она отступает на два шага, дрожащими руками прикладывает скрипку к подбородку и взмахивает смычком. Мелодия танго взлетает в воздух, тонко звенит в оконных стеклах, скользит по книгам, маки снова оживают и поднимают головки, лепестки шевелятся в такт, еще чуть-чуть, и они, разбившись на пары, пустятся в пляс, солнце выныривает из-за деревьев и плещет щедрыми лучами в окна, длинные тени падают на пол. Дверь открывается, и входит Ярош с несколькими экземплярами воспоминаний Орика Барбарыки. Войдя, замирает, потом с удивлением смотрит на Милькера, тот улыбается ему так, как никогда прежде, как улыбается кто-то, кого ты любил, но давно с ним не виделся, улыбается и Ярка, хоть и сквозь слезы, и обе эти улыбки на фоне музыки перехватывают ему дыхание, кажется, что сердце не выдержит такого бешеного ритма, вырвется из груди, Ярош прислоняется к стене и слушает мелодию, которая ведет его по закоулкам снов и грез в нечто неведомое и сладкое, радостное и тревожное, взгляд его падает на пол, где скрещиваются тени маков, тени мелькают, танцуют, кружатся, просто в глазах рябит.

– Господи! – шепчет он и выглядывает в окно, как бы пытаясь убедиться, что он все еще там, где был минуту назад, за окном действительно ничего не изменилось – проезжают машины, снуют прохожие, усатый дядька со связкой разноцветных надувных шаров крутится у входа на рынок, на скамье сидят бабушки и шушукаются. Вдруг среди прохожих он узнает пани Стефу. Что она здесь делает? Идет на базар? Вроде бы нет. Сворачивает в ворота. В эти или соседние? Балкон мешает разглядеть. И тут лестница в подъезде снова поскрипывает, но не так тяжело, как под ногами Яроша, стук каблуков выдает то, что по лестнице поднимается женщина. Ярош замер и в смятении смотрит на дверь, поймав себя вдруг на том, что слушает не только мелодию танго, но и слова, которые нашептывает Милькер:

Шаги приближаются, Ярош вдыхает воздух и чувствует, как безжалостно сильно стучит сердце, вот шаги останавливаются, кто-то переступает с ноги на ногу, потом дверь открывается, но очень медленно, робко, словно кто-то сомневается – войти или не войти, и наконец решается – и входит Данка. Она дышит открытым ртом, будто пробежала дистанцию, но уста ее озарены радостной улыбкой, хотя в глазах почему-то дрожат слезы. Что она здесь делает? Ну да, они ведь договаривались пойти к старику вместе, но она позвонила, что опоздает, чтобы он шел один, а она придет вскоре. Он еще хотел назвать ей адрес, но она сказала, что знает его. Он не успел спросить «Откуда?», она выключила мобилку, но потом вспомнил, что она ведь сама дала ему этот адрес, хотя никогда здесь и не была. А скрипка играет и играет, и кажется Ярошу, что он кружит в танго, как в танце дервишей, кружит вместе с тенями маков, но на этот раз он уже не закрывает глаза, а вбирает ими все, что есть в комнате – и улыбающегося Иосифа Милькера, и улыбающуюся Ярку, и улыбающуюся Данку, и улыбающиеся маки… Почему они все так странно ему улыбаются? Им известно больше, чем ему? А лестница снова громко поскрипывает под чьими-то шагами, на этот раз поднимается не один человек, а, похоже, два, а может, и три. Сердце Яроша сжимается, он тоже пытается улыбнуться дрожащими губами, хотя то, о чем он только теперь догадался, все еще призрачно, зыбко и до конца неосознанно, он все еще не верит самому себе, когда хочет произнести: «Даночка!», а с губ его срывается: «Лия?!»

Прецли – печенье в форме восьмерки с солью или маком.

Львовские батяры — львовская субкультура (сер. XIX – сер. XX в.), название происходит от венгерского «betyar» – авантюрист, гуляка. Среди львовских батяров были карманные воры, хулиганы, часто батярам были присущи романтические черты. Батяры имели свой жаргон – смешение польских, немецких, украинских слов и слов на идиш.

Скшетуский — герой трилогии Генриха Сенкевича «Огнем и мечом».

Шпрехер — львовский архитектор, построивший в 1921 году одно из самых высоких зданий во Львове, с тех пор и само здание называли его именем.

Спадохрон — парашют.

Хорунщина — сейчас улица Чайковского.

Комнаты для завтрака — специфически львовское явление: комнаты в задней части продовольственных магазинов, где можно было перекусить.

Фризиер – парикмахер.

Эмма Андиевская (род. в 1933 г.) – украинская поэтесса, прозаик и художник, живет в Мюнхене.