Михаил Голденков - Тропою волка

Михал огляделся. Типичные небогатые апартаменты Старого города, где ютятся лавочники да ремесленники, с грубо оштукатуренными серыми стенами. Небогатая скудная мебель… Михал сглотнул — неужели Тарковского ограбили?! Где же его знаменитые коллекции картин, ювелирных изделий и прочих безделушек со всего света?

— Ну и время нынче, пан Радзивилл, ну и время! — причитал пан Тарковский, уводя Михала куда-то по темному узкому коридору. — Идите за мной, пан.

Вдруг Тарковский ткнул суховатой рукой стену, и она повернулась, как дверь. Михал последовал за хозяином в потайной ход, освещенный лампами, стоящими на полках. Весь коридор, по которому, как по лабиринту, пробирались Тарковский и Радзивилл, был заставлен полками, ломившимися от статуэток, больших и малых картин, сосудов и ваз, каких-то закупоренных бутылок темно-зеленого стекла, банок, свертков бумаг, кукол, богато инкрустированных пистолетов, странных мечей с длинными рукоятями, шкатулок, толстых книг и прочего, чего даже невозможно было запомнить.

«Ничего себе!» — думал Михал, сворачивая следом за Тарковским уже за третий поворот. Он словно попал в иной мир, мир детских сказок и снов. Пахло какими-то чудными ароматами, иногда нос Михала улавливал знакомый по мастерской Вилли запах краски, холстов… Порой он чуял что-то похожее на французские изысканные духи… Вот череп, вырезанный из хрусталя, а вот чудная модель испанской каравеллы, на которой плавал Христофор Колумб.

— У вас тут как в раю! — не выдержал восхищенный Михал. — Я бы жил здесь!

— О, пан Радзивилл! Не вы одни жили бы здесь! Здесь собраны чудеса со всего света!

Тарковский остановился напротив одной из полок, снял огромную книгу, раскрыл. В книге были записи от руки, видимо, самого пана Тарковского. Он открыл последнюю страницу и стал водить по ней пальцем, что-то отыскивая.

— Рембрандт, «Польский всадник», — произнес наконец Тарковский.

— Ну, не Рембрандт, а Вильям Дрозд. И не «польский», а… «огненный» или «литвинский», — поправил Михал Тарковского.

— В самом деле? — Тарковский вопросительно покосился на Михала. — Я не знаю никакого Вильяма Дрозда. А вот картина Рембрандта у меня имеется. Поверьте мне, молодой человек, я отлично знаю, как накладывает мазки этот гений кисти.

— Дрозд пока неизвестен, — ответил Михал, — он ученик Рембрандта, и нет ничего удивительного в том, что мазки у них с Рембрандтом схожи. Так картина у вас, пан Тарковский?

— Так, пан Радзивилл, у меня. Если мы говорим об одной картине. Уж очень разнятся наши с вами мнения по ней.

Михал занервничал. А вдруг, в самом деле, что-то напутали? Вдруг не та картина?

— Покажите мне ее побыстрей, пан Тарковский!

Они вновь свернули в какой-то закоулок и подошли к полке, где стояли обернутые материей картины. Тарковский развернул одну из них, и от сердца Михала отлегло — она! несвижский князь чуть ли не бросился навстречу полотну, схватил обеими руками за деревянную незамысловатую рамку, которую сам купил в Болонье перед отправкой картины домой. И вот на него вновь смотрел Кмитич, своими слегка улыбающимися глазами, молодой и безусый. Сейчас Михал чувствовал себя по-настоящему счастливым. Здравствуй, Варшава! С освобождением тебя! Здравствуй, Кмитич, огненный всадник!

— Вы хотите ее забрать, пан Радзивилл? — Михала вернул в реальность голос Тарковского, которому не хотелось расставаться с картиной. Да, он понимал, что картина не его, Тарковский даже обратил внимание, что и конь прописан не очень пропорционально, но всадник… Всадник, обернувшийся в седле, манил и притягивал, он был написан идеально. Тарковский жалел, что эта вещь не его, но воспрепятствовать передаче картины хозяину он, конечно же, не мог.

— Так, пан, хочу забрать! — Михал осекся, он сообразил, что говорит сущую чепуху. Куда забрать? В обоз? Солдатам на развлечение?

— Может, хотите отправить ее в Несвиж?

— В Несвиж? — Михал вытер платком взмокший от волнения лоб. — В Несвиж… Нет, пан, в Несвиж сейчас нельзя. В Белую? Тоже опасно. Я даже не знаю, кто там сейчас. Вся Литва под оккупантами.

— Так, может, лучше мне оставить ее пока у себя? У меня безопасней. У меня ничего не пропадет.

Михал растерянно уставился на Тарковского. Что делать? Он же так долго мечтал найти и забрать картину, и вот… Забирать и вправду некуда.

— Вы правы, пан Твардовский. Думаю, будет лучше, если картина побудет у вас, так безопасней, — решил в конце концов Михал. В самом деле, Варшава вновь в руках польского короля — здесь самое безопасное место. Так казалось самому Михалу. Но…

Хотя победа и была одержана, Степан Чарнецкий не чувствовал полной безопасности. Столица захвачена, но армия Карла Густава отнюдь не повержена и находится где-то рядом. В Пруссии сосредоточились союзные войска шведского короля, в непосредственной близости от Варшавы, и они могут появиться у стен города в любую минуту. Чарнецкий принялся уговаривать Яна Казимира развить успех и выступить маршем на Пруссию, чтобы нанести альянсу окончательный удар. Но польский король колебался. Видя огромные потери при взятии Варшавы, он не мог сказать точно, сколько же у него осталось боеспособных воинов регулярной армии. Чтобы разобраться в этом, король велел быстро распустить всех гражданских добровольцев, которые все еще оставались головной болью. Это решение повлекло и другое, стихийное — стала разъезжаться и шляхта, думая, что на этом все закончилось. Охранять столицу осталось лишь 30 000 человек, почти половину из которых составляли крымские татары, литвины Сапеги да несколько хоругвий из Червоной Руси — Галиции.

В это время на севере от границ Литвы разворачивалась новая Ливонская война. Московские войска перешли границу со Шведским королевством, внедрившись в Инфлянты. Сам Алексей Михайлович 15 июля вышел с главными силами из Полоцка. Также к июлю воевода Змеев окончательно завершил строительство флотилии для переброски войск в Прибалтику. Готовые речные струги имели длину от восьми до семнадцати саженей и могли свободно вмещать до полусотни ратных людей с полным боевым запасом. Прочие суда предназначались для доставки продовольствия, эвакуации раненых и больных нижних чинов и перевозки полковой и осадной артиллерии.

По поводу прибалтийских земель царь приказал своим воеводам следующее: «Которые уезды в Ливонии добровольно в подданство не учинятся, те места ратным людям без остатку разорять». Воеводы заверили своего государя, что «ратные люди, слыша такой указ, не оставят живущему нигде места».

Войска Потемкина быстро вторглись в район городов Кексгольма и Нотебурга и обложили их. Но защитники городов заперлись за крепкими стенами и не желали сдаваться. Все приступы на эти два города были успешно отбиты. Однако в первые дни августа пала столица литвинско-польского Задвинского княжества Двинск, или Дюнабург. Изрядно потрепанный недавно отбитыми осадами царских воевод Салтыкова и Ордина-Нащокина, Двинск не выдержал нового испытания. Правда, отчаянно сопротивлялись защитники Верхнего замка Двинска. Московиты никак не могли захватить его, потеряли много людей, расстреляли тьму-тьмущую ядер и гранат и, в конце концов, ворвались в замок и безжалостно перебили всех оборонцев. Царь велел переименовать Двинск в Борисо-Глебск. Осаде подверглись эстляндские Дерпт и Нейгаузен. Московиты взяли город эстов Кокнесе, переименовав и его в Царевич-Дмитрий. Сам же царь с полками пошел на главную цель своего ливонского похода — Ригу.