Валерий Поволяев - Бросок на Прагу (сборник)

Горшков поудобнее устроился на сиденье и достал из планшетки карту, вопросительно постучал ногтем по целлулоиду: сколько там осталось до Праги? Много осталось. Они не одолели еще и половины пути, хотя кажется, что идут уже довольно долго. Шофер «виллиса» отчаянно крутил баранку и что-то бубнил себе под нос — то ли ругался, то ли маму поминал всуе и втуне, а может, благодарил ее, — не понять, бормотание его надоело Горшкову, он покосился на погоны водителя и произнес резко:

— Слушай, сержант, а молчать ты умеешь? — приподнял автомат за ствол и грохнул прикладом по рубчатому железу дна. — Умеешь?

Шофер, парень штабной, в боях участвовал мало, в основном возил начальство — а это, как известно, с боевыми действиями никак не сравнить, о разведке он слышал много, и все было плохое, глянул на капитана испуганно и меленько покачал головой:

— Ум-мею.

— Вот и помолчи!

Водитель вновь меленько закивал.

— Молодец! — похвалил его капитан и вновь углубился в карту.

Дорога полого потянулась вверх, на перевал, вскоре сделалось холодно, но холод этот был сухой, до костей не просаживал, как где-нибудь в низине, на влажном озерном берегу, — впрочем, озера бывают разные, бывают озера, где воздух не имеет ни грамма сыринки, сух и свеж, все зависит от береговой почвы и деревьев, которые растут там; Горшков помял плечи руками, оглянулся назад — как там колонна?

Колонна не отставала от головного «виллиса», над машинами висела пыль: хоть камень был кругом, куда ни глянь — всюду старые растрескавшиеся глыбы, мрачные и одновременно задумчивые, из щелей растут деревца, тянутся вверх, но справиться со скалами не могут, не одолевают твердой древней плоти, поэтому деревья изгибаются мучительно, скручиваются в восьмерки, на теле их образуются язвы и ревматические наросты, которые пыль рождать не могут, но пыль все же поднимается высоким густым столбом, окутывает машины.

Горшков мрачно покрутил головой — ни местность эта ему не нравилась, ни то, что колонна идет слишком гладко, без приключений. Когда все гладко — это плохо.

Становилось все холоднее. Моторы машин натуженно выли — чем выше поднималась колонна, тем разреженнее, суше становился воздух, вскоре уже казалось, что он наполнен тонкими острыми льдинками, в моторный шум врезался едва приметный хрустальный звук.

Сосен стало больше, словно бы они специально сбежались сюда, наверх, где и воздух почище, чем внизу, и прохлады, что для сосновых стволов полезно очень, больше, а главное — земля подходящая для них имеется, не камень а настоящая земля, в которой даже морковка может расти, не говоря уже о картофеле с горохом. Чудно было все это, на родную Сибирь смахивало.

А что еще было чудно — следов войны также никаких. Хрустит под колесами каменная крошка, голыши, случается, выстреливают из-под колеса, всаживаются в стекло идущей следом машины, но голыши, даже крупные, — это не пули, битых стекол не было… Мирная, очень трогательная картина. Трогательная потому, что — мирная. Ни одного верного следочка, ни одной обожженности.

А вот на самом перевале война оставила свою горелую отметину. На каменистой, занесенной копотью площадке, продавив спаленные колеса до ободов, стояли две пушки, одна по одну сторону дороги, вторая — по другую, охранили перевал.

И видать, причиняли разные неудобства, раз позицию атаковали штурмовики — только с воздуха пушки и можно было уничтожить. Позицию спалили, артиллеристов раскидали — несколько человек взрывная волна унесла прямо в пропасть, темневшую неподалеку, около одной из пушек валялась новенькая каска с двумя значками, свидетельствовавшими о принадлежности солдат, державших перевал, к элитной части, рядом растянулся рваный брезентовый ремень и валялся сплющенный ребристый термос.

Все остальное, что находилось на артиллерийской позиции, было смято, извозюкано черным пламенем, сожжено, пропитано копотью, отработанным мазутом, распространяло вонь и беду. Горшков невольно сплюнул через борт «виллиса».

Верно говорят — чужую беду не понять… А они нашу беду понимали, когда пришли к нам и принялись лютовать, рубить саперными лопатками маленьких пацанов и плоскими штык-ножами выпрастывать кишки у беременных женщин? Капитан стиснул зубы — все это он видел. Собственными глазами лицезрел.

Видел и убитых мужиков-партизан, которым к мошонкам привязывали гранаты с замедлителями и с руками, перетянутыми проволокой, пускали «погулять» в толпу. Человека три-четыре из толпы обязательно попадали под взрыв, в стороны только летели оторванные руки и ноги.

И вот они в Германии, можно отомстить. Только вот что-то мстить не очень хочется, хотя зубы Горшков и стискивает.

А с другой стороны, зла особого к местным жителям он не испытывает. Лютовали в России не эти немцы, другие, и тех, кто лютовал, уже нет — их перебили.

За артиллерийской позицией в камнях были выдолблены окопы. Мелкие окопы — сразу видно, что долбил их народ неопытный, сопливый, пороху особо не нюхавший, несмотря на службу в элитной части; бывалый солдат обязательно постарался бы забраться поглубже, прикрыть себе задницу, а если будет возможность, то и лопатки с затылком… Солдата, зарывшегося мелко, легко выковырнуть из окопа и, будто тряпку, швырнуть в каменную бездну — например, в ту вон пропасть, а солдата опытного так просто не возьмешь.

Горшков оглядел каменный кряж, поблескивавший неподалеку кварцевыми срезами, облака тем временем неожиданно раздвинулись, выглянуло солнце, каждый мелкий осколок, каждая капля засверкали в его неярких лучах дорого, на душе от солнца этого невольно сделалось светлее.

— Может, остановимся, малость передохнем, товарищ капитан? — предложил Горшкову водитель, но тот отрицательно махнул ладонью и ткнул пальцем в пространство:

— Только вперед!

Не знал капитан Горшков, что на Прагу идет не только его колонна — крохотная войсковая капля, составленная из нескольких частей, но и две танковые армии — Лелюшенко и Рыбалко, идет целая несметь пехоты, машины на прицепах тянут пушки (одних только минометных и пушечных стволов было брошено на Прагу 5680), что в городе Мосты был только что захвачен завод синтетического горючего, большое производство, без которого немцы даже двух шагов не смогут сделать, не то чтобы рвануть на своих танках к Эльбе. Все, спеклись гансы-фрицы-гаврики.

У танковых армий была разработана своя тактика — они не входили в города, не ввязывались в уличные бои — это дело пехоты, танки же огибали города по целине и обычными проселками двигались дальше, к Праге. Понятно было без всякой арифметики: чем раньше они ворвутся в Прагу, тем больше там останется живых людей.