Валерий Поволяев - Бросок на Прагу (сборник)

— Чтобы тяжелая дорога переносилась легче, — пояснил капитан.

Мустафа молча козырнул и начал обносить фляжкой разведчиков, те совали под тощую, но очень жгучую струю свои кружки:

— Лей, Мустафа, не жалей! — Знал народ, что у Мустафы, кроме этой фляжки, в заначке обязательно найдется что-нибудь еще. Может быть, даже и покрепче спирта.

В то, что на свете существует жидкость крепче спирта, разведчики верили — градусов в сто пятьдесят, например…

Первым опорожнил видавшую виды алюминиевую кружку ефрейтор Дик — кружку украшало вырезанное кончиком ножа пухлое сердечко, пробитое стрелой, — и держа перед собой опустошенную посудину, как боевой снаряд, прыгнул в студеную, покрытую рябью стремительного течения речушку — похоже, спирт Мустафы тянул на вожделенные сто пятьдесят градусов, девяносто шесть для такого отчаянного напитка — мера маловатая.

Зачерпнул воды, влил в себя, заулыбался радостно. Хороший парень был ефрейтор Дик. Разведчики последовали его примеру. Горшков той порой закончил осмотр каменных увалов, столбов, кряжей — а вдруг где-нибудь сидит пулеметчик? — здесь, в Германии, горные нагромождения, надо полагать, называются по-другому, имеют свои слова, вполне возможно, ласкательные — природа ведь здешнему люду также дорога, как сибирякам, к примеру, их родная, мало кем из чужеземцев понятая Сибирь.

Впрочем, места в Сибири будут покрасивее, пороскошнее здешних горных углов, — Горшков ощутил неожиданно, что у него дрогнули расстроенно губы, отвернулся от Мустафы, Мустафа же ткнул его в плечо, протянул ему стакан, наполовину наполненный спиртом:

— Товарищ капитан, от коллектива отрываться нехорошо.

Горшков не выдержал, засмеялся и протянул руку:

— Давай!

Мустафа тотчас вложил в нее стакан.

Спирт обладает странной особенностью: когда его пьешь, он поначалу обжигает, перехватывает дыхание, а потом неожиданно перестает ощущаться, и пьющий человек совсем не чувствует опьянения. А потом вдруг будто бы кто-то бьет молотком его по голове, происходит это внезапно, без всяких предварительных позывов и предупреждений, и человек находит себя лежащим на земле. Горшков эту особенность спирта знал, и Мустафа знал.

Капитан выпил спирт залпом, поморщился, не выдержал — жгучая горечь, кажется, пробила его до самого хребта, втянул сквозь зубы воздух и улыбнулся: ошпаривающей горечи как не бывало.

— Прошу, товарищ капитан, — Мустафа предупредительно сунул ему в руки банку с говяжьей тушенкой, следом — трофейную оловянную ложку с выбитым на черенке фашистским знаком, который ординарец наполовину соскреб ножом.

Когда Горшков сказал ему, что свастика совершенно беззастенчиво украдена фашистами у индусов, по индийским правилам это — символ солнца, вечной жизни и так далее, — Мустафа отложил нож в сторону:

— Ладно, пусть будет так. Но на всякий случай я обеззаразил ложку кипятком. Полчайника вылил.

Горшков одобрительно цецекнул языком и похвалил ординарца:

— Молодец, Мустафа!

— Это называется — напросился, — довольно произнес ординарец.

Качнув согласно головой, Горшков заскользил взглядом по далеким каменным громадам, подивился из успокоенности, отрешенности — будто и не было на свете войны, — некоей слаженности их невидимого движения, подчиненности общему ритму, наверное, это было связано с вращением Земли на орбите, с тем самым, что человек не замечает совершенно, а вот все неподвижное, что находится на земле, рядом с ним, замечает, — иначе откуда же взяться в беспорядочном нагромождении гор красоте и гармонии, подчиненности некоей высшей силе…

Хорошо было тут. Горшков посмотрел на часы — привал еще не кончился. Но тем не менее время бежало торопливо, еще немного и бойцов снова придется загонять в «доджи».

Откуда-то принеслась пара быстрых горных птиц, шустро просвистела над водой и взмыла вверх, к дырявым серым облакам. Солнце то исчезало, накрытое неторопливо ползущей пористой ватой, то возникало вновь в одной из прорех, посылало на землю ласковый свет. Горшков сощурился понимающе, глянул на солнечный луч, ковырнул ложкой говяжью тушенку, отделил кусок мяса, равнодушно разжевал — что-то сегодня «второй фронт» не такой вкусный, как вчера, или это Горшкову только кажется?

Он ковырнул тушенку еще раз и отдал банку Мустафе.

— Все, финита… Хватит.

— Мало, товарищ капитан.

— Сколько смог, столько и съел.

— Что-то вы не в настроении, Иван Иванович. — Мустафа иногда называл командира по имени-отчеству, Горшков не был против этого.

— В настроении, в настроении, Мустафа, хотя… — Капитан замолчал, проследил взглядом за парой ловких горных птиц, вновь низко пронесшихся над речкой. — Что-то у нас все идет слишком гладко, Мустафа. — Горшков недовольно поморщился. — Не люблю, когда все гладко — обязательно в конце пути какая-нибудь пакость под ногами окажется.

— Или не пакость, товарищ капитан. Такое тоже может быть.

— Может, только обычно все случается наоборот, Мустафа. — Горшков вновь глянул на часы. — Вот так-то, дорогой друг. — Озабоченно выпрямился. — Пора, пожалуй.

Он произнес эти слова для себя, за ними должна прозвучать команда, но Горшков не подавал ее, медлил чего-то, Мустафа вопросительно глянул на него, но капитан на косой взгляд этот не обратил внимания — он думал о чем-то своем.

А думал Горшков о простой вещи, на которую на фронте бывалые люди обязательно обращают внимание, — о тишине.

Любое затишье на войне воспринимается ими обостренно, некоторые даже спать перестают, ибо всякая тишина тут — признак беды, поэтому бывалый, меченный пулями и осколками народ настораживается, морщится недовольно, ежели на передовой не звучит ни одного выстрела — даже из слабенькой детской хлопушки.

Они прошли уже шестьдесят с лишним километров и — ни одной стычки с фрицами, кроме мелкой, на выезде из города встречи, когда они перестреляли часть группы эсэсовцев, прорывающихся к Эльбе. Та встреча — не в счет.

Значит, что-то будет.

Но что? Тяжелые бои в Праге? Еще что-то?

— По машинам, славяне! — запоздало подал команду Горшков, поставил автомат в «виллисе» поудобнее, так чтобы его было сподручно вскидывать, стволом малость вбок, и повелительно проговорил: — Вперед!

Когда Горшкова рекомендовали в партию — здесь же, в артиллерийском полку, — секретарь комсомольской организации, рыжий веснушчатый парень, ехидно сощурил свои навозные глаза и спросил у рекомендуемого:

— В Бога веришь?

Вопрос в лоб. Горшков в Бога особо не верил, но знал — Бог есть! Проговорил, глядя лейтенанту прямо в глаза:

— Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Ты же знаешь, что я отвечу… Знаешь?

Лейтенант неожиданно смутился, и смущение это выглядело каким-то браконьерским — ну будто влез он на чужое поле и решил нагадить там…