М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо

— Ну и что из этого следует?

— А то, что после расплаты, бывает, заодно прихватывают и голову того, кто расплачивался. Особенно если эта голова слишком глупа и доверчива.

— Да уж твоя голова совсем не глупа и не по годам хитра, — Алигоко сказал это откровенно льстивым тоном, — но разве княжеское слово оставляет какие-нибудь сомнения в…

— В том-то и дело, что у тебя нет иного слова, кроме как княжеского. Извини, что перебиваю, но твой сиятельный обалдуй, кажется, просыпается. Лучше бы ты имел просто человеческое слово.

— Но ведь ты и сам князь! — прошипел Алигоко. — И не думай, что я так уж предан этой крымской скотине…

— Смотри, он проснулся!

Шогенуков быстро встал и заторопился к сераскиру.

Все было уже подготовлено к дальнейшему пути. В арбу положили несколько связанных овец, на которых Джабой то и дело устремлял тоскливые взгляды.

Кубати посадили на коня верхом и обвязали арканом вокруг пояса: другой конец аркана был прикреплен к седлу одного из шогенуковских людей.

Перед тем как взгромоздиться на лошадь, Алигот-паша изволил покушать еще немного мяса и выпить две большие чаши наваристой шурпы. На Кубати он на этот раз даже не посмотрел. Ему хотелось как можно скорее оказаться подальше от «проклятых мест».

Широкая тропа снова спустилась к реке, и дорога долго петляла по самому берегу. У Актопрака с трудом переправились по ветхому ненадежному мостику на ту сторону. Причем Алигот бледнел от страха, ругался и говорил, что, наверное, «сырат кёпрюсю» [78] «Мост испытаний» по пути в чистилище. пройти ничуть не легче.

В одном из узких мест горного прохода к Баксану, уже при начале спуска к ущелью, пришлось бросить арбу. Лошадей выпрягли, нагрузили на них разную поклажу.

Вечер застал путников на берегу хлопотливой речушки Бедык вблизи ее впадения в Баксан. Это урочище было значительно выше по Баксану, чем то место, где так позорно полегла прожорливая гвардия Алигота. Предстояло подняться по ущелью еще выше, а там перевалить в долину реки Тызыл, затем пройти Балк и Псыж [79] Кабардинское название реки Кубань. — долгая и трудная дорога!

«А они здорово боятся, — думал Кубати. — Очень им теперь неуютно. В любой час ожидают погони или засады… Готовятся к ночлегу, а будут ли спать спокойно? Вот шогенуковский уорк рубит ветви для шалаша и старается при этом поменьше производить шума. Забавно. Морды у князя и наши настороженные, злые. А у этого толстого таубия такой жалкий и обиженный вид, будто он проглотил нечаянно какую-то гадость. Кажется, только второму уорку Алигота все нипочем… Какой он огромный и мощный — вот у кого силища! Интересно было бы с ним схватиться… Хотя… не он ли бился головой о дерево? Он самый. В глазах его ума и чувства человеческого не больше, чем у ногайского вола…»

Подтягивая колодку за цепь, Кубати заковылял к воде. Ополоснул лицо и руки, напился, прилег на травке.

Звероподобный уорк — имя его было Зариф [80] Остроумный и изящный. и шло ему, как уздечка петуху, — снимал с лошадей навьюченные на них войлоки.

Джабой возился у костра, подвешивая над разгорающимся огнем котел с водой. Рядом с ним молодой балкарец (его забрали с чабанской стоянки) ловко разделывал барана. И больше тут ни одного человека не было, не считая сераскира и князя, давящихся в ожидании шурпы и мяса сухим сыром. Работать пришлось даже Келеметову. Впрочем, это он сам был виноват. Говорил, что у Актопрака к ним присоединятся десятка полтора его людей — целый отряд доблестных таулу. Однако никто не подъехал. Видно, по-своему расценили балкарские горцы весть о ссоре Хатажукова с Алиготом-пашой и об ужасно многозначительных последствиях этой ссоры.

Уорк, рубивший ветви, тащил их охапку мимо Кубати и, будто случайно, остановился возле пленника — просто для краткой передышки.

— Уо-о, жизнь наша вся в тревогах, — тихо вздохнул он, как бы обращаясь к самому себе.

Не поворачивая к нему головы, Кубати так же тихо ответил:

— Ничего, кто тревог не знал, тот и спокойствия не оценит.

— Что же делать?

Все еще глядя вверх, туда, где невысокий каменистый обрыв над речкой был окрашен нежно-золотистыми лучами заходящего солнца, Кубати чуть слышно пропел:

И добавил:

— Беги отсюда, пока головой не завяз в дерьме, и можешь надеяться на прощение: кабардинцы добры. Иногда больше, чем надо.

— Молод еще меня учить… — уорк хотел сказать эти слова строгим тоном старшего, но в его неожиданно дрогнувшем голосе чувствовалась растерянность и злость на самого себя.

…Тихий металлический звон раздался на вершине обрыва, и Кубати увидел засиявший мягким серебристым блеском хорошо ему знакомый панцирь и горевшую на левой его стороне желтую звездочку — львиный лик с такого расстояния был неразличим. Первым после Кубати заметил панцирь Алигот-паша, испуганно вздрогнувший от незнакомого звука. Показывая дрожащей рукой вверх, сераскир пролепетал вдруг осевшим голосом:

— Эта… давайте… Что такое?

— Мой!! — завопил Вшиголовый. — Он! Он самый! Мой панцирь!!!

«Ах вы, маленькие злые негодники — испы! Зачем вам понадобилось прогрызать дырку в моей груди, за чем залезли ко мне во внутрь и что вы там ищите под моими ребрами?!» — «Не мешай нам и не ругай нас. Мы все равно найдем то, что ищем». — «Мучители проклятые! Да я сейчас раздеру руками свою грудь и передавлю всех до единого! Никого не останется из вашего бессовестного племени — ведь все племя собралось тут, у меня в груди, я знаю!» Испы притихли на некоторое время: наверное, совещались, затем продолжили возню с новыми силами: «Вот найдем драгоценный налькут — изумруд, нам известно, что ты его прячешь у себя тут, внутри, и тогда уйдем». — «Да кто же вам сказал, несчастным, что я прячу в груди налькут?!» — «Нам сказала это старая мудрая ведьма Жештео, которая терзает по ночам людей и пьет их кровь ». — «Глупые вы, испы! И дуреха наша Жештео! Ведь Налькут — это мой конь, а вовсе не драгоценный камень!» — «Это правда?» Испы снова прекратили возню. «Такая же правда, как и то, что меня зовут Канболет». — «Тогда мы угостим тебя махсымой, которую сварили из проса, выращенного на скале гранитной и высушенного на веревке натянутой, а мед для этой махсымы с Ахмет-горы [81] Остроконечная скалистая вершина, „носить мед с Ахмет-горы“ — значит заниматься пустяками. принесем!» Испы тоненько захихикали и пустились в пляс. «Сейчас грудь начну разрывать…» — «Не надо! — в ужасе пропищал самый главный исп. — Вот пришла красавица Эммечь [82] Амазонка. , твоя покровительница; когда ее пальцы касаются твоей груди, мы убегаем в свою подземную страну!» — «Больше не приходите! — крикнул им вдогонку Канболет. — Никакого налькута нет у меня в груди!»