Станислав Федотов - Схватка за Амур

– Ваше императорское величество, – склонил голову подполковник.

– Ну, здравствуй, Ахте, – сказал император так, словно давно мечтал с ним встретиться и вот, наконец, дождался. Николай Христофорович не понял смысла скрытого за приветствием обращения на «ты» – то ли это знак особого расположения, то ли, наоборот, пренебрежения и недовольства. «Ну да ладно, – подумал он, – там видно будет». А император указал на стул перед столом: – Садись и рассказывай. Донесение твое я прочитал, похвальное о тебе письмо Муравьева – тоже. Теперь хочу от первого лица услышать и удостовериться в том, что пограничный вопрос с Китаем положительно решен.

– Он еще не решен, ваше величество, но почва для переговоров с китайцами подготовлена. Тем более что сам Китай скрупулезно соблюдает условия Нерчинского договора. Амурская экспедиция Невельского с одной стороны и наша Забайкальская экспедиция – с другой в этом убедились неоднократно. Я покажу вам карту, государь. – Ахте вынул из кожаной папки, принесенной с собой, сложенный несколько раз плотный лист и развернул его на столе. – Вот, смотрите. Каменные горы, названные в трактате, не доходя Охотского моря верст триста, круто сворачивают на юг, далее идут хребты Джагды, Туранский, Буреинский, выше устья Сунгари горы пересекают Амур и, по всей вероятности, уходят к Корее. Левобережье Амура за этими горами должно принадлежать России по трактату. Правобережье, по крайней мере, севернее озера Кизи, досконально обследованное Амурской экспедицией, которая доподлинно выяснила, что китайцев там никогда не было, – тоже. От Уссури до моря пока что ничья территория. Но генерал-губернатор Муравьев и капитан Невельской совершенно правы: Россия имеет все шансы занять эти земли, пока до них не добрались колониальные империи – Англия или Франция…

Император слушал горячую речь подполковника, склонясь над картой, водил по ней тупым концом карандаша, прослеживая течения рек и направления хребтов, удовлетворенно кивал и слегка улыбался в усы. Когда Николай Христофорович закончил, он распрямился, бросил карандаш и молча отошел к окну, о чем-то размышляя. Подполковник видел в окне верхушку Александрийского столпа с ангелом, освещенным заходящим солнцем, и ему показалось, что император захотел взглянуть именно на этого ангела. Николай Павлович действительно полюбовался золотой с солнечной стороны фигурой с крестом и повернулся к замершему в ожидании офицеру.

– Ты молодец, полковник! – негромко сказал он, возвращаясь к столу. – Да-да, молодец!

– Простите, но вы ошиблись, государь: я – подполковник.

– Ничего я не ошибся, – вдруг сердито сказал император. Но взглянул на вытянувшееся лицо офицера и усмехнулся. – С этой минуты ты – полковник. И «Владимира» получишь, третьей степени. И срочно подай Бергу список на награждение членов твоей экспедиции – чтобы провести одним указом. Хорошо поработали, хвалю!

– Служу царю и Отечеству! – вытянулся и щелкнул каблуками новоиспеченный полковник.

– Все бы так служили, – проворчал император. – А то, как глянешь окрест – только под себя и гребут. Нет, чтобы об Отечестве печалиться – куда там! – Покрутил головой и вдруг хитро глянул на Николая Христофоровича. – А что скажешь, полковник: правильно сделал Муравьев, что задержал твою экспедицию, не дал поработать на канцлера?

– Ваше величество, я работаю для вас и для России…

– Все так говорят, – отмахнулся Николай Павлович, – а ты от себя скажи, без пафоса.

– Я уверен, что и тогда пришел бы к таким же результатам. Только на два года раньше, – твердо сказал Ахте.

– Вот как? А мне почему-то кажется, что без данных Амурской экспедиции Невельского результаты твои могли быть противоположными.

В доме вахмистра Аникея Черныха поминали невинно убиенного сына Семена. Не третины, не девятины, не сороковины – никто не знал точный день его смерти, но если бы и знали – те дни давным-давно прошли, а до годовщины было еще очень далеко. Поминали 18 февраля, в именины – день святого покровителя младшего Черныха, Симеона Богоприимца. Как сказал отец Лазарь, священник Богоявленского собора, поминать можно каждый день ангела – а их у Семена тридцать один раз в году, – поэтому поставили в церкви свечи – «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Семена…» – и собрали стол в добротном казачьем доме.

Хотел Аникей заказать в храме псалмокатару, чтобы проклясть убийц сына, отлучить их от Святой Церкви и наслать на них всевозможные прижизненные пагубы – «Да будут оне все лета жизни их на земле страдая и трясясь, как Каин… И в жилищах их да не будет обретен благой день, но да будут – имущество их, а также, что имеют и что сделают, во всяческую погибель…», – однако для псалмокатары требовались семь священников, а при Богоявленском храме их было только три. Пришлось отказаться.

На поминовение Аникей позвал соседей казаков да старого знакомца, можно сказать приятеля с молодых лет, Ферапонта, кстати приехавшего с прииска. Тесновато получилось за столом, даже без женщин – они накрыли стол мужикам, а сами собрались на Семеновой половине со своим застольем, – зато не в обиде.

Отец Лазарь прочитал семнадцатую кафисму [97] Одна из двадцати частей Псалтири. из Псалтири, закончив словами, перемежаемыми поклонами: «Покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего, и елико в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости его и помилуй, вечныя муки избави, Небесному Царствию причастника учини, и душам нашим полезная сотвори», и окропил святой водой кутью из пшеницы с медом и изюмом. Потом строго посмотрел на бутылки с самогоном и сказал, сильно «окая»:

– От водки на поминальной трапезе, Аникей, нужно воздержаться. И вином усопших не поминают. Вино – символ земной радости, а поминки – повод для усердной молитвы о человеце, который может тяжко страдать в загробной жизни.

– Это не вино, отче, и не водка, а самогон, – хмуро сказал Аникей.

– Тем паче… – начал отец Лазарь и осекся. – Самого-он? – протянул он с сомнением. – Однако же в отношении самогона в церковных правилах ничего не говорится. Ладно, – важно обвел он рукою стол, – пусть остается.

С тем и начали поминать. Много не говорили: чего говорить, коли все знали Семена если не с пеленок, то уж с малых лет – точно. Просто у кого-то всплывало в памяти что-то доброе, что-то забавное, связанное с усопшим, за это и выпивали. Отец Лазарь, исполняя ритуал, перед каждым стаканом и каждой сменой еды не забывал сказать: «Упокой, Господи, душу раба Твоего и прости ему вся согрешения его вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное».

– А вот помню, Семка махонький был, – говорил Ферапонту Нефедыч, сосед и корефан Аникея, – ему Матвевна куртешку справила, он ходил, гордявый такой, важной, под казака струнился. А мы с братаном на Иркуте бродили. Вывели бредень на положок, присели, харюза из кошеля выбираем – тогда харюз хорошо шел, – глядим: Семка вышагиват, что твой губернатор. А у нас в кошеле – мелочи с полведра, не мене. Братан грит: «Семка, рыбки хошь? Давай из кошеля ссыплем?» Семка заколготился: «А во что?» «Ну, не знаю, – грит братан, – у нас ни ведра лишнего, ни куля». А у Семки глазенки засверкивают, рыбки-то охота. Побегал по берегу туда-сюда, потом куртешку скидоват, расстелил: «Давай сюда!» Ну, мы из кошеля вытрясли, за четыре конца куртеху взяли: «Держи, паря!» Он ухватил и домой побег. С добычей, значит. Матвевна потом жалилась: мол, куртешку еле-еле отмылила, – и нас с братаном почем свет чихвостила – за то, что над мальцом изгалились.