Станислав Федотов - Схватка за Амур

– Я – представитель власти, а власть следует уважать. И уважение к власти до́лжно поддерживать всеми возможными мерами.

– Власть уважают, если она заботится не только о чистоте своих сапог, но и о людях. И заботится с умом. А если она глупа и злобна, если она у человека видит не лицо, а морду, уважать ее не за что. Я тебе делаю последнее предупреждение. Далее пеняй на себя. Садись. – Беклемишев хотел еще что-то сказать, но сидевший рядом Александр Бибиков дернул его за полу мундира, и тот с недовольным лицом опустился на стул. А Муравьев после небольшой паузы продолжил: – Господа, через несколько дней я уезжаю в Петербург, потом в отпуск на лечение и меня долго не будет. По гражданским делам за меня остается Карл Карлович Венцель, по военным – Павел Иванович Запольский, а с вами я хотел поговорить отдельно. Вы все – мои выдвиженцы, поэтому у меня к вам отношение особое. Я слежу за вашей службой и, надеюсь, никто не может пожаловаться, что его успехи остаются без внимания. Правда, не всегда столица прислушивается к моим представлениям, но, что могу, я делаю. И, наверное, каждый из вас задавался вопросом: а зачем ему это надо? Сделал себе карьеру и сидел бы, стриг купоны, как сидели задолго до него и как сидят сегодня другие. Нет, что-то придумывает с новым казачьим войском, с выходом на Амур, с разделением на области, пытается пресечь мздоимство, воровство, махинации с контрабандой и приисками, борется с правительством за свои идеи, буквально бьется головой в стену – зачем?! Разве ее прошибешь?!

Муравьев говорил, чем дальше, тем горячей, ушли куда-то вялость и апатия, он уже не мог сидеть на месте – сначала встал, а потом и начал ходить вдоль торца стола туда-сюда, от слов своих разгораясь сам и этим пламенем зажигая слушателей. Не всех, сказать по правде, не всех, но он, конечно, этого не замечал – натура такая увлекающаяся.

– В одиночку не прошибешь! Нет, нет – не получится! И даже вместе с вами – жизни не хватит, чтобы прошибить. Но я предвижу, что многие из вас, послужив здесь и чему-то научившись, станут со временем крупными администраторами, даже наверняка – губернаторами или министрами. Так вот, если вы вот так же будете окружать себя молодыми людьми, учить их любить Отечество и не жалеть сил для его блага, а они, в свою очередь, делать то же самое, и эстафета эта пойдет расширяться и расширяться – вот тогда потомки наши увидят совсем другое Отечество и совсем другой народ – богатый, сильный и прекрасный!

Муравьев остановился, замолчал, сел во главе стола и вытер пот с раскрасневшегося лица. И во всем облике его явственно проступила смертельная усталость, и как-то сразу стало понятно, что именно она была причиной апатии и вялости генерала. Взгляд его устремился куда-то вдаль, хотя вряд ли он увидел то замечательное будущее, о котором только что говорил столь вдохновенно: слишком уж контрастировали его облик и его мечтание.

Над столом повисло тягостное молчание.

– Николай Николаевич, – наконец сказал Юлий Иванович Штубендорф, – у вас прямо-таки прощальная речь получилась. Напутствие, так сказать, остающимся.

– А? Что? – Муравьев словно вынырнул из-под воды и огляделся.

– Слово ваше было похоже на прощальное, – повторил доктор. – Это так?

– Да нет, – непривычно смутился генерал и натянуто улыбнулся. – Умирать не собираюсь. Это так – благое пожелание.

Вечером того же дня Муравьевы, как у них частенько бывало, сидели вдвоем в малой гостиной – беседовали перед сном. Эта традиция завелась примерно через год после того как Николай Николаевич получил назначение в Восточную Сибирь. На молодого, малоопытного генерала навалилось сразу столько дел, половина из которых была ему незнакома, а другая половина казалась нерешаемой, что Екатерина Николаевна стала видеть мужа все реже и реже. В конце концов она взбунтовалась. Заявилась в кабинет в пеньюаре в поздний час, когда Николай Николаевич сидел в одиночестве, обложившись бумагами, уперла кулачки в бока и засверкала своими карими глазами:

– Да что же это такое, Николя?! Мы с тобой женаты всего два года, а я уже засыпаю в супружеской постели одна. Я стала забывать, что такое интимные ласки, тебе просто не до них. Мы даже поговорить не успеваем, как ты уже спишь, а утром, чуть свет, уже мчишься к своим неотложным делам…

– Ну что же делать, Катюша?! Они действительно неотложны!

– Нет таких дел, которые нельзя отложить ради любви, – обрезала его жалкие оправдания Екатерина Николаевна. – Ты должен уяснить раз и навсегда: мир держится именно на любви, а не на каких-то там делах. Когда ты это уяснишь и поставишь в жизни на первое место любовь, у тебя и дела пойдут совершенно иначе – быстрее и лучше. Ты присмотрись к истории – ко всем воистину великим деяниям причастны любящие и любимые женщины…

– Ха! – воскликнул муж. – А Македонский? Что-то я не припомню, чтобы у него была великая любовь, вдохновлявшая на завоевание мира. Или – Наполеон?

– Да, великой любви у Александра не было. Вернее, была, только не к женщине, а к войне, но не потому ли империя рухнула сразу после его смерти? А вот Наполеону все удавалось, именно пока он любил, но, когда расстался с Жозефиной, судьба его империи была решена. Так вот, дорогой супруг, если ты не хочешь, чтобы твоя карьера рухнула, как империя Македонского, не забывай о любви.

Тут Катрин как бы невзначай приоткрыла пеньюар, явив глазам мужа кое-что из прелестей своего воистину прекрасного тела, и этой атаки Николай Николаевич не выдержал:

– Да пускай они катятся до самой столицы, эти неотложные дела! – воскликнул он, вскакивая и устремляясь за женой, которая с лукавой и озорной улыбкой успела скрыться за дверью.

Погоня привела его в малую гостиную, и здесь ему пришлось задержаться. Между двумя креслами на низеньком столике он увидел распечатанную бутылку вина, два бокала и вазу с яблоками и грушами, прикрытыми кистью фиолетового винограда. Выросшая на южных плодах Катрин не могла от них отказаться даже в холодной Сибири, поэтому Муравьевы круглый год покупали через кяхтинских купцов яблоки, груши, виноград, персики, не говоря уже об арбузах и дынях. Дорого, конечно, но ради удовольствия любимой женщины генерал был готов на что угодно.

Катрин успела занять одно кресло и грациозным жестом предложила мужу второе:

– Давай, дорогой, посидим полчасика, выпьем хорошего вина и поговорим о пустяках. Как говорит мой папа́: нет ничего счастливее, чем те минуты, что проведены с любимым человеком в беседе о пустяках за бокалом доброго вина.

«А ведь он прав, старый Жерар де Ришмон», – подумал Муравьев, с наслаждением опускаясь в глубокое кресло и берясь за бутылку.

– И о каких пустяках мы будем говорить? – спросил он, разливая густое ароматное бургундское.