Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

– Так вы живете в Петербурге, сударь? – спросил я.

– Я провел здесь год, но сегодня уезжаю.

– Как?

– Да вот иду заказывать экипаж. Имею честь, сударь!

– Сударь, ваш покорнейший…

«Черт возьми! – подумал я, поднимаясь по лестнице, между тем как мой собеседник направился к выходу. – Какое невезенье: встретил приличного человека, а он, оказывается, уезжает в день моего приезда».

В своем номере я обнаружил парня, который стелил мне постель. В Петербурге, как и в Мадриде, после обеда обычно отдыхают. Ведь два летних месяца в России стоит такая же жара, как в Испании.

Этот отдых пришелся мне более чем кстати, ведь я все еще был измочален после двух последних суток, проведенных в дороге, и к тому же жаждал как можно скорее насладиться белыми ночами на Неве, которые мне так расхваливали. Я спросил парня, как мне раздобыть лодку. Он ответил, что нет ничего проще, и он сам за десять рублей возьмет эту заботу на себя. Я уже превратил часть своего серебра в бумажные деньги, тотчас выдал ему красную купюру и попросил разбудить меня в девять вечера.

Красная купюра произвела нужное действие: в девять часов этот малый постучался в мою дверь, а лодочник уже ждал меня внизу.

Так называемая белая ночь оказалась не чем иным, как сумерками, чей мягкий, влажный свет позволял читать без труда и различать на значительном расстоянии предметы, окутанные волшебным туманом невиданно нежных тонов, каких не встретишь и под небом Неаполя. Удушающий зной дня сменился чарующим ласковым ветерком, который, пролетая над островами, приносил легчайший аромат роз.

Город, днем пустынный, словно покинутый, теперь ожил, знатные жители со всех рукавов Невы приплыли сюда на своих лодках. Все лодки пристроились как можно ближе к громадному баркасу, пришвартованному напротив цитадели, на его борту толпилось около шестидесяти музыкантов. Внезапно раздалась дивная мелодия: казалось, она рождается в волнах реки и величаво возносится к небесам. Я велел своим двум гребцам подъехать как можно ближе к этому гигантскому живому органу, в котором каждый музыкант был, так сказать, одной из его труб. Я наконец узнал эту музыку, о которой мне столько рассказывали: ее играют на множестве рожков, причем каждый исполняет всего одну ноту, вступая по знаку дирижера и продлевая звучание, пока дирижерская палочка направлена на него. Подобная инструментовка, столь непривычная для меня, походила на чудо, я никогда бы не поверил, что на людях можно играть, словно на клавишах пианино, и теперь не знал, чему удивляться больше: терпению дирижера или тому, как послушен оркестр. Сказать по правде, впоследствии, когда я ближе познакомился с русским народом и его поразительной сноровкой в исполнении всевозможных механических действий, рожковые концерты изумляли меня не больше, чем дома, построенные одним топором, без единого гвоздя. Но должен признаться, что тогда, поначалу, все это привело меня в восторг, близкий к экстазу: первая часть концерта уже закончилась, а я все еще мысленно внимал отзвучавшей мелодии.

Концерт занял немалую часть ночи. Я до двух часов пробыл там, готовый смотреть и слушать, мне казалось, что концерт дают для меня одного и что подобные чудеса не могут совершаться каждый вечер. Поэтому у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть инструменты, на которых играли музыканты: то были трубы, изогнутые лишь в одном месте, у самого мундштука, и сильно расширяющиеся к раструбу, откуда исходит звук. По длине эти разновидности рога различались весьма существенно: от двух до тридцати футов. Чтобы управиться с последними, требовалось три человека: двое держали инструмент, третий дул.

Только когда начало светать, я вернулся к себе, совершенно околдованный ночью, только что проведенной под этим византийским небом, в гармоническом сопровождении северных мелодий, на реке, столь широкой, что она казалась озером, и такой чистой, что она отражала, как зеркало, все звезды земные и огни небесные. Должен признаться, что в те часы мне казалось, будто Петербург превосходит все самые хвалебные рассказы о нем и если не является раем, то по меньшей мере граничит с ним достаточно близко.

Уснуть я не смог: в душе моей все еще не умолкала музыка. В шесть утра я уже был на ногах, хотя лег в начале четвертого. Я разложил по порядку несколько выданных мне рекомендательных писем, хоть и не собирался никому их демонстрировать прежде, чем проведу публичное состязание: рекламировать себя – благодарю покорно! С собой я взял только письмо, которое один приятель просил меня вручить адресату лично. Это было письмо от его любовницы, простой гризетки из Латинского квартала, ее сестре, продавщице из магазина шляп. Я же не виноват, что события недавнего прошлого так перемешали все сословия, что в наши дни между простонародьем и царственными особами более нет непроходимой грани – ее смыла волна революции.

На послании был адрес:

«Мадемуазель Луизе Дюпюи, дом мадам Ксавье, шляпницы, Невский проспект, возле Армянской церкви, напротив рынка».

Необходимость лично вручить письмо стала для меня праздником. В восьмистах лье от Франции всегда приятно увидеть молодую хорошенькую соотечественницу, а я знал, что Луиза молода и хороша собой. К тому же она прожила в Петербурге четыре года, следовательно, знала его и могла дать мне кое-какие полезные советы.

Но неприлично же заявиться к ней в семь утра, и я решил побродить по городу, а на Невский вернуться часиков в пять.

Я позвал служителя, но пришел уже не прежний малый, а сменивший его коридорный. Коридорные этого рода – одновременно и лакеи, и гиды. Он вам и сапоги воском натрет, и дворцы покажет. Мне он пригодился в основном для первого, до второго дело не дошло: я загодя изучил Петербург так досконально, что знал о городе побольше коридорного.

Я не беспокоился об экипаже, как накануне о лодке: как ни мало я походил по петербургским улицам, но уже приметил на каждом перекрестке стоянки дрожек и кибиток. Поэтому я через площадь перед Адмиралтейством дошел до Александрийской колонны, и там по первому моему знаку меня тотчас обступили извозчики с самыми соблазнительными предложениями. Коль скоро твердого тарифа здесь нет, я пожелал узнать, до каких пределов можно сбить цену. Оказалось, до пяти рублей: за эту сумму я на весь день нанял дрожки с возницей и тут же велел ему везти меня к Таврическому дворцу.

Эти извозчики по большей части крепостные, которые за определенную плату, именуемую оброком , покупают у своих господ разрешение отправиться попытать счастья в столицу. Средство передвижения у них – некое подобие саней на колесах, где скамейка устанавливается не поперек, а вдоль, так что сидят на ней верхом, как дети на велосипедах на Елисейских Полях. В это устройство впрягается лошадь, столь же дикая, как ее хозяин, и подобно ему покинувшая родимые степи, чтобы носиться из конца в конец по петербургским улицам. Извозчик проявляет к своему коню отеческую нежность и вместо того, чтобы его лупить, как делают наши кучера, разговаривает с ним еще ласковее, чем испанский погонщик мулов – со своей любящей покочевряжиться животиной. Он для него и «батюшка», и «дядюшка», и «голубчик», извозчик сочиняет для него песни, прямо на ходу выдумывая и мелодию, и слова, в которых сулит ему тысячу благ, от каких не отказался бы и самый взыскательный из двуногих. Поэтому несчастная скотина, то ли падкая на лесть, то ли слишком доверчивая, без отдыха скачет по городу, останавливаясь, только чтобы поесть из кормушек, для этой цели расставленных на всех улицах.