Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Не знаю, сколько времени я провел в восторге от этой дивной панорамы. При более внимательном рассмотрении все дворцы, быть может, немного смахивают на оперную декорацию, а многочисленные колонны, издали представляющиеся мраморными, вблизи, чего доброго, окажутся кирпичными, но при первом взгляде во всем ощущается нечто волшебное, что превосходит всяческое воображение.

Часы на башне пробили четыре. А меня предупреждали, что табльдот накрывают в половине пятого! И я с величайшим сожалением направился к гостинице, на сей раз пройдя мимо Адмиралтейства, чтобы рассмотреть вблизи колоссальную статую Петра I, которую ранее приметил из окна своего номера.

До сей поры завороженный таким множеством массивных сооружений, я только теперь, возвращаясь обратно, обратил внимание на местное население, а к нему стоило приглядеться хотя бы из-за одной характерной особенности: здесь живут либо рабы, обросшие бородами, либо знатные господа в орденах; здесь нет среднего класса.

Надо признаться, что русский мужик поначалу не вызывает никакого интереса. Зимой он одет в баранью шкуру мехом внутрь, летом – в полосатую рубаху, которая свободно болтается поверх штанов, свисая до колен; сандалии, закрепленные на ноге узкими ремешками, крест-накрест обхватывают голени. Волосы его коротко обрезаны на затылке, а длинная борода такой длины, какую дала природа. Таково обличье мужчины. Простой наряд из грубого полотна либо длинная сорочка с глубокими складками, ниспадающая поверх юбки чуть не до колен, и громадные опорки, в которых нога теряет всякую форму, – обычное одеяние женщины.

Ни в одной стране мира среди простого народа не встретишь столько безмятежных физиономий. В Париже у тех, кто принадлежит к низшему общественному слою, по меньшей мере на пяти-шести лицах из десятка можно прочесть страдание, уныние или страх. В Санкт-Петербурге подобного нигде не встретишь. Крепостной, неизменно уверенный в будущем и почти всегда довольный настоящим, не знает тревог ни о крыше над головой, ни об одежде и пропитании: все эти заботы берет на себя его хозяин, а мужик опасается лишь привычных нескольких ударов кнута, которые он быстро забывает благодаря омерзительной водке. Ставшая для него обычным напитком, вместо того чтобы его раздражать, она внушает ему глубочайшее почтение к своим господам, нежнейшее дружеское расположение к ровне, наконец самую что ни на есть комичную и обезоруживающую благожелательность к целому свету, подобной которой я нигде более не встречал.

Другая особенность, также поразившая меня здесь, – свободное, не встречающее помех уличное движение. Этим преимуществом город обязан трем большим опоясывающим его каналам, по которым вывозят мусор, перевозят мебель, доставляют товары и сплавляют лес. Поэтому на улицах никогда не возникает того скопления повозок, что вынуждает вас тратить три часа, чтобы добраться в карете туда, куда вы за десять минут дошли бы пешком. Всюду, напротив, много свободного места для проезда дрожек, кибиток, бричек и колясок, которые снуют по улицам во всех направлениях с неимоверной скоростью, причем поминутно слышны окрики: «Поскорей! Поскорей!» Тротуары же полностью принадлежат пешеходам, которые могут оказаться жертвой лишь при условии, что упорно к этому стремились, тем более, что русские кучера чрезвычайно ловко умеют останавливать свою упряжку, даже если она скакала во весь опор.

Чуть не забыл рассказать о еще одной предосторожности, выдуманной полицией, чтобы напомнить пешеходам, что им надлежит ходить по тротуару. В противном случае их обязывали – то была крайняя мера – ставить на обувь металлические подковки, в таких башмаках крайне утомительно ходить по здешним мостовым. Поэтому остряки сравнивают Санкт-Петербург с величавой дамой в роскошном наряде, но обутой хуже некуда.

Среди украшений города одним из лучших, разумеется, надо признать памятник Петру I, своим созданием обязанный свободомыслию Екатерины II. Царь представлен верхом на скакуне, вставшем на дыбы, – он символизирует российскую знать, укротить которую самодержцу было так трудно. Он сидит на медвежьей шкуре – намек на варварское состояние, в котором находился народ в начале его правления. Затем, когда статую уже изваяли, в Санкт-Петербург доставили необработанный обломок скалы, чтобы на него поставить памятник – образ трудностей, какие пришлось преодолеть северному поборнику цивилизации. Таким образом, аллегория получила достойное завершение. На граните пьедестала выгравирована латинская надпись: «PETRO PRIMO CATHARINA SECONDA. 1782», с другой стороны повторенная в русском переводе: «ПЕТРУ ПЕРВОМУ ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ. 1782».

Часы пробили четыре тридцать, когда я в третий раз обходил ограду изваяния, и мне пришлось покинуть шедевр нашего соотечественника Фальконе, ибо я рисковал лишиться места за табльдотом.

Весть о моем прибытии уже распространялась благодаря моему попутчику. Поскольку он не мог поведать обо мне ничего, кроме того, что я приехал на почтовых и не являюсь учителем танцев, эта новость всполошила все сообщество так называемой французской колонии. Каждый из ее членов испытывал то же опасение, которое так наивно продемонстрировал мастер пируэтов: боялся встретить во мне соперника или конкурента.

При моем появлении в обеденном зале раздалось шушуканье: почтенные сотрапезники почти все принадлежали к колонии и теперь пытались угадать по моей внешности и манерам, к какому классу меня отнести. А это было затруднительно, тут требовалась по меньшей мере отменная прозорливость, ведь я ограничился кратким общим приветствием и тут же сел.

За супом к моему инкогнито еще относились довольно уважительно. Но после говядины любопытство моего соседа справа, сдерживаемое так долго, вырвалось на волю:

– Мсье давно в Санкт-Петербурге? – осведомился он с поклоном, протягивая мне свой бокал.

– Я приехал вчера вечером, – отвечал я, наливая ему выпить.

– Мы соотечественники, сударь? – спросил теперь уже сосед слева, демонстрируя братскую приязнь.

– Не знаю, сударь. Я из Парижа.

– А я из Тура, этого цветущего сада Франции, где, верно, знаете даже вы, говорят на самом красивом, чистом французском языке. Поэтому я и прибыл сюда, в Санкт-Петербург, я здесь утшитель . (Последнее слово он, надо полагать, произнес по-русски.)

– Не сочтете ли вы меня нескромным, сударь, – обратился я тогда к соседу справа, – если я позволю себе спросить, что такое «утшитель»?

– Торговец причастиями, – отвечал тот с величайшим презрением.

– Полагаю, мсье оказался здесь не с той же целью, что я, – не отставал мой туринец, – в противном случае я дал бы ему дружеский совет: как можно скорее вернуться во Францию.