Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Сначала все шло как нельзя лучше: я даже немного удивлялся впечатлению, какое производил на меня мороз, и тихонько посмеивался над всеми жуткими россказнями о нем. Я был рад, что так славно приноровился к здешнему климату. Однако когда господина Бобринского и господина Нарышкина, двух моих учеников, не оказалось дома, я стал подумывать, что иногда случаются и сюрпризы, а тут еще заметил, что встречные вроде бы поглядывают на меня с каким-то беспокойством, хотя ничего не говорят. Но вскоре прохожий, по-видимому, более общительный, чем другие, мимоходом бросил мне какое-то односложное русское слово, в котором я расслышал буквы «о» и «с». Не поняв слова, я решил, что ради такого односложного восклицания останавливаться не стоит, и продолжал путь. На углу Гороховой улицы я повстречал извозчика, который во весь опор гнал свои сани, но, несмотря на спешку, счел нужным в свою очередь дважды выкрикнуть то же самое словцо.

Дошагав наконец до площади перед Адмиралтейством, я лицом к лицу столкнулся с мужиком, который ничего не сказал, но, набрав пригоршню снега, бросился ко мне и прежде, чем я успел опомниться, принялся растирать им мое лицо, особенно нос. Я нашел шутку неуместной и влепил ему удар, отшвырнувший его шагов на десять. К моему несчастью (или счастью?), в это время мимо проходили еще двое крестьян. Едва взглянув на мою физиономию, они на меня накинулись и, невзирая на сопротивление, скрутили мне руки, в то время как первый взбешенный мужик набрал новую пригоршню снега и, словно не желая, чтобы его затея осталась незавершенной, опять набросился на меня. На этот раз, пользуясь тем, что я лишен возможности защищаться, он беспрепятственно возобновил растирание. Полагая, что стал жертвой наглой выходки или обдуманной засады, я принялся во всю глотку звать на помощь. Подоспевший офицер спросил меня по-французски, в чем дело.

– Как? – закричал я, последним усилием высвобождаясь из рук трех обидчиков, которые тут же с невозмутимым видом отправились своей дорогой: один к Невскому, двое других – в сторону Английской набережной. – Вы разве не видели, что вытворяли со мной эти дурни?

– Что же они такого делали?

– Они терли мне снегом лицо! Уж не считаете ли вы, что это шутка хорошего тона, да еще в такую погоду?

– Но, сударь, они ведь оказали вам огромную услугу, – ответил офицер, глядя мне, как говорят у нас во Франции, в самые белки глаз.

– Как это? Вы о чем?

– О том, что, если бы не они, вы бы отморозили себе нос.

– Помилосердствуйте! – возопил я, хватаясь за нос.

– Господин офицер, – сказал в это время прохожий, обращаясь к моему собеседнику, – ваш нос побелел.

– Спасибо, сударь, – отвечал тот, как если бы такое предупреждение было чем-то в высшей степени естественным.

И он, наклонясь, набрал пригоршню снега и принялся оказывать сам себе ту же услугу, какую оказал мне бедный мужик, за чью предупредительность я отплатил так грубо.

– То есть, стало быть, сударь, если бы не этот человек…

– У вас больше не было бы носа, – кивнул офицер, продолжая растирать свой.

– В таком случае, сударь, извините!.. – И я бросился вдогонку за своим мужиком, который, решив, что я вознамерился закончить начатое, укокошив его, пустился наутек, а поскольку страх проворнее признательности, мне бы, вероятно, никогда его не догнать, если бы какие-то прохожие, увидев, как он удирает, не схватили бы его, приняв за вора. Когда я подоспел, он многословно втолковывал им, что ни в чем не повинен, кроме излишнего стремления помочь. Десять рублей, которые я ему вручил, подтвердили его объяснения. Мужик бросился целовать мне руки, а один из присутствующих, говоривший по-французски, предложил мне впредь получше заботиться о своем носе. Совет был уже ни к чему: после этого, продолжая обход учеников, я и так не упускал его из виду. Затем я отправился в фехтовальный зал господина Сивербрика, где мне назначил встречу господин Горголи. Я рассказал ему о своем приключении. И он поинтересовался, не говорили ли мне чего-нибудь другие прохожие, до этого доброго мужика. Я отвечал, что какие-то двое слишком пристально пялились на меня и кричали: «..ос!..ос!»

– Так и есть! – сказал он. – Они вас предупреждали, чтобы вы обратили внимание на свой нос. Это обычно у нас так и делается: в следующий раз вы уж не пренебрегайте такими предостережениями.

Господин Горголи был прав, притом касалось это не только носа, но также и ушей, за которые в Петербурге надлежит опасаться в первую очередь; правда, если вы сами не заметите, что мороз добирается до них, это увидит первый встречный и предупредит вас почти всегда вовремя. Когда же жертвой холода становится какая-нибудь другая, спрятанная под одеждой часть тела, вас уже никто не сможет предупредить и вы заметите неладное только по окоченению этой замерзающей части, но тогда зачастую уже бывает поздно. Прошлой зимой подобное несчастье случилось с одним французом, неким Пьерсоном, служащим одного из парижских банков, не проявившим должной предусмотрительности.

Этот господин Пьерсон отправился из Парижа в Петербург со значительной суммой, представлявшей собой часть займа, о котором договорилось русское правительство. Когда он покидал Францию, погода стояла великолепная, поэтому он ничем не запасся на случай похолодания. Когда он прибыл в Ригу, температура и там была еще весьма терпимой, так что он продолжил свой путь, не купив ни шубы, ни меховой накидки, ни сапог на шерстяной подкладке, поскольку и в Ливонии оказалось так тепло. Но миновав Ревель и проехав еще три лье, он попал в снегопад, хлопья валили с неба так густо, что ямщик сбился с дороги и экипаж опрокинулся, въехав в какую-то колдобину. Поскольку у двоих мужчин не хватало сил, чтобы поднять его, пришлось идти за подмогой. Возница быстро распряг одну из лошадей и поскакал на ней в ближний город, а господин Пьерсон, видя, что близится ночь, и опасаясь воров, не желал ни на миг оставить без присмотра доверенные ему деньги. Но за ночь ветер переменился, теперь он дул с севера, температура внезапно упала до минус двадцати. Осознав, какая ужасная опасность ему грозит, господин Пьерсон тотчас принялся ходить вокруг экипажа, сопротивляясь беде как только мог. Ждать пришлось три часа, потом ямщик вернулся с людьми и свежими лошадьми, экипаж был поставлен на колеса, выведен на тракт, и господин Пьерсон смог благодаря двойной упряжке быстро достигнуть ближайшего города, где он остановился. Станционный смотритель, к которому он обратился за новыми лошадьми, ждал его в тревоге: он знал, в каком положении остался этот путешественник. Поэтому, когда господин Пьерсон вышел из экипажа, первым вопросом к нему был, не отморозил ли он себе чего.