Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Екатерина говорила, что в Петербурге лето и зима не сменяют друг друга, там есть только две зимы – белая и зеленая.

Белая зима быстро надвигалась на нас, и я не без некоторого любопытства наблюдал ее приход. Я люблю знакомиться с новыми странами в их крайних проявлениях, ведь только так можно ощутить их подлинную характерность. Если кому хочется повидать Петербург летом или Неаполь зимой, он с тем же успехом может не выезжать из Франции: по существу он не увидит там ничего примечательного.

Царевич Константин вернулся в Варшаву, так и не разоблачив заговора, для чего он и приезжал в Петербург. Александр же, чувствуя, что его окутывает густая невидимая сеть заговора, опечаленный более чем когда-либо, покинул милые его сердцу деревья Царскосельского парка, чьи аллеи уже покрывал ковер опавшей листвы. Исчезли без следа жаркие дни и бледные ночи, небесной лазури более не видно, воды Невы уже не переливаются сапфировыми отблесками, не слышно музыки, напоминавшей об эоловых арфах, и не плывут по реке лодки, полные цветов и женщин. А мне хотелось снова повидать те волшебные острова, что я нашел здесь, когда приехал. Они тогда нежились под пологом диковинных растений, среди густых листьев которых сияли широко раскрытые венчики цветов. Но вся эта нежная флора уже вернулась на восемь месяцев в свои оранжереи. Я стал искать пленявшие меня замки, дворцы, чудесные парки, но видел на их месте лишь сараи, окутанные серым туманом, вокруг которых березы мотали своими оголенными ветвями, а лапы елей, отягощенные траурной бахромой, угрюмо покачивались на ветру, да и сами обитатели загородных поместий, блистательные летние пташки, уже упорхнули в Петербург.

Следуя совету, что за табльдотом дал мне, только что сюда приехавшему, любезный лионец, я купил у него меховую накидку и разъезжал по своим урокам из одного конца города в другой, завернувшись в нее. Впрочем, уроки почти всегда сводились скорее к болтовне, чем к упражнениям. Особенно господин Горголи, после тринадцати лет службы начальником полиции подавший в отставку, поспорив с губернатором столицы генералом Милорадовичем, и вернувшийся к частной жизни, испытывал потребность в отдыхе, устав от столь долгой суеты. Господин Горголи порой удерживал меня у себя, побуждая часами рассказывать ему просто по-дружески о Франции, о моих личных делах. Самую теплую привязанность проявлял ко мне господин Бобринский: среди подарков, которыми он осыпал меня непрестанно, я получил от него турецкую саблю отменной красоты. Что касается графа Алексея, он всегда оставался моим покровителем, хотя мне редко приходилось навещать его: он был слишком занят со своими друзьями в Петербурге и в Москве. Несмотря на расстояние в двести лье, разделяющее эти столицы, граф непрестанно находился в пути, ибо русский характер соткан из противоречий: наперекор очевидной вялости темперамента, он всего лишь со скуки легче легкого ввязывается в предприятия, требующие поистине лихорадочной деятельности!

Встречался я с ним в основном у Луизы. И замечал, что моя бедная соотечественница с каждым днем становилась все грустнее. Заставая ее одну, я расспрашивал о причинах этой печали, втайне объясняя себе ее женской ревностью. Но когда я касался этой темы, она отрицательно качала головой и отзывалась о графе Алексее с таким доверием, что я, вспомнив ее рассказ о нем и сопоставив его с глухими таинственными толками о заговоре, который плетется неизвестно кем и непонятно против кого, начал догадываться, что граф принимает в этом активное участие. Сам же он – и тут надо отдать должное русским конспираторам, – никогда не выдал себя малейшей переменой настроения и оставался прежним.

Тем временем наступило 9 ноября 1824 года. Густой туман окутал столицу, а сильный юго-западный ветер, сырой и холодный, уже трое суток дул со стороны Финского залива, так взбаламутив Неву, что она стала бурной, словно море. Несмотря на этот ветер, свистящий, жесткий и режущий лица, на набережных собирались многолюдные толпы: люди с тревогой всматривались в волны и считали кольца, вделанные одно над другим в замыкающие русло реки гранитные стены, отмечая разные уровни, до каких добирался прилив. Некоторые возносили молитвы, распростершись пред образом Пресвятой Богородицы, из-за которого Петр Великий, как мы уже говорили, чуть не отказался строить здесь имперскую столицу, рассчитав, что вода способна подниматься до первых этажей. В городе все пугались, примечая, что и фонтаны бьют обильнее, и в источниках вода бурлит, словно вскипая под воздействием чуждой силы, прущей из подземных каналов. Наконец, в самом воздухе города веяло чем-то мрачным, словно предвестием больших бедствий.

Наступил вечер. Повсюду были удвоены посты, предназначенные для того, чтобы принимать сигналы.

К ночи разразилась ужасная буря. Был дан приказ поднять мосты, чтобы суда могли в поисках укрытия по необходимости заходить по Неве до самого городского центра; они и впрямь всю ночь шли вверх по течению, чтобы бросить якорь перед крепостью. В потемках они смахивали на белые призраки.

Я до полуночи просидел у Луизы. Она была напугана тем сильнее, что граф Алексей не смог остаться рядом, он получил приказ находиться в казарме кавалергардов: и верно, предосторожности принимались такие же, как во время военного положения. Простившись с Луизой, я мимоходом забрел на набережную. Нева, похоже, разбушевалась вконец, однако еще не вздулась так, чтобы это было заметно при простом наблюдении. Однако со стороны моря время от времени долетали странные звуки, похожие на протяжные стоны.

Я возвратился к себе. В доме никто не спал. Во дворе был источник, за последние два часа он переполнился, и вода хлынула наружу, заливая первый этаж. Рассказывали, что в других местах города вспучиваются гранитные плиты, сквозь них выплескивается вода. И в самом деле, по дороге домой мне все время чудилось, что вода проступает сквозь камни мостовой, но поскольку я не задумывался о наводнении, не имея о нем ни малейшего понятия, я поднялся в свою квартиру, которая, впрочем, обеспечивала мне надежную защиту, так как находилась на третьем этаже. Однако я не сразу смог заснуть: к моему собственному беспокойству присоединилась более острая тревога, которую я заметил у других. Но вскоре я все же задремал, измотанный усталостью и даже убаюканный монотонным воем бури.

Около восьми утра меня разбудил пушечный выстрел. Набросив халат, я подбежал к окну. На улицах царила невероятная суматоха. Я торопливо оделся и поспешил вниз.

– Что случилось? Почему стреляла пушка? – спросил я человека, тащившего тюфяк на второй этаж.

– Вода поднимается, сударь, – бросил он, не останавливаясь.