Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Это был мой патент учителя фехтования императорского корпуса инженерных войск; я получил чин капитана.

С этого момента, поскольку мое положение несколько упрочилось, я решил переехать из гостиницы «Лондонская» на частную квартиру. В поисках ее я стал прочесывать Петербург во всех направлениях. Во время этих экскурсий я начал по-настоящему узнавать город и его обитателей.

Граф Алексей свое слово сдержал: благодаря ему у меня с первых же дней пребывания в столице образовался кружок учеников, каких мне самому, без его рекомендации, не залучить бы и за целый год. Это были господа Нарышкин, кузен императора, и Павел Бобринский, признанный, хоть и не официально, внук Григория Орлова и Екатерины Великой, полковник Преображенского полка князь Трубецкой, начальник полиции господин Горголи, еще несколько знатных особ из виднейших петербургских семейств и наконец двое или трое офицеров-поляков, состоящих в армии на императорской службе.

Одна из наиболее поражавших меня черт русских бар – их гостеприимная учтивость, эта первейшая из добродетелей, которая редко выживает с наступлением цивилизации: по отношению ко мне она им ни разу не изменила. Правда, император Александр, уподобившись Людовику XIV, выдавшему шести старейшим парижским учителям фехтования дворянские грамоты с правом передавать их своим потомкам, также смотрел на фехтование не как на ремесло, а как на искусство и позаботился о том, чтобы повысить престиж этой профессии, присваивая моим коллегам и мне более или менее солидные армейские чины. Ни в одной стране мира я не встречал той аристократичной добросердечности, как в Петербурге: она тем хороша, что, не унижая того, кто ее проявляет, возвышает того, к кому обращена.

Такой теплый прием со стороны русских для иностранца тем приятнее, что жизнь здешних семейств весьма кипуча благодаря дням рождения и большим календарным праздникам, к которым добавляется еще день святого покровителя, имеющийся у каждого дома. Поэтому ежели обзаведешься в меру обширным кругом знакомств, в году останется мало недель без двух-трех званых обедов и такого же числа балов.

Есть для учителей в России и другое преимущество: они становятся сотрапезниками в домах своих учеников, некоторым образом членами семьи. Имея мало-мальски приличные манеры, учитель занимает у домашнего очага место не то друга, не то родственника и сохраняет его за собой сколь угодно долго.

Именно такое место соблаговолили обеспечить мне некоторые из моих учеников, в том числе начальник полиции господин Горголи, один из благороднейших и самых сердечных людей из всех, кого я знал. Грек по происхождению, красавец, рослый, статный, ловкий в движениях, он, как и граф Алексей Орлов и господин Бобринский, являл собой образец истинного аристократа. Искусный в любых упражнениях, будь то верховая езда или игра в мяч, как любитель, достигший и в фехтовании наибольших успехов, он был добрым гением и для иноземцев, и для сограждан, для которых бывал доступен в любой час дня и ночи.

В таком городе, как Петербург, в этой, можно сказать, монархической Венеции, где всякий звук гаснет, не рождая эха, где Мойка и Екатерининский канал так же, как воды венецианских Гвидеччи и Орфано бесшумно глотают мертвые тела, а присутствие будочников, дежурящих на углу каждой улицы, порой не столько успокаивает, сколько пробуждает опасения, майор Горголи отвечал за общественную безопасность.

Всякий, кто видел, как он без конца разъезжал по всем двенадцати кварталам города, по рынкам и базарам на легких дрожках, спокойно закрывал вечером двери своего дома, уверенный, что такое недремлющее око зрит и в потемках. За те двенадцать с лишком лет, когда майор Горголи служил начальником полиции, он ни на один день не покидал Петербурга.

Я же, поколесив по городу несколько дней, сумел наконец подыскать в центре, на Екатерининском канале, подходящую, меблированную квартиру. Чтобы дополнить ее обстановку, мне оставалось приобрести только кушетку и тюфяк, то есть постель, какой, на взгляд простолюдина, пользуются только важные господа, ведь крестьяне спят на печи, а торговцы на шкурах и в креслах, воспринимаемых как самая шикарная мебель.

В восторге от того, что я смогу начать новую жизнь, я прошелся вдоль Екатерининского канала, свернул к Адмиралтейству, как вдруг, даже не вспомнив, что сегодня воскресенье, вздумал зайти в парную баню. Во Франции я много слышал о них, и вот теперь, проходя мимо, решил не упустить случая. Итак, я переступил порог, получил входной билет за два рубля с полтиной (50 французских су) и меня провели в первую комнату, где раздеваются: там была обычная температура.

Когда я разоблачался в компании дюжины других посетителей, ко мне подошел парень, осведомился, есть ли со мной лакей, и, получив отрицательный ответ, спросил, лицо какого возраста и пола должно меня тереть и за какую цену. На подобный вопрос мне потребовалось разъяснение, и я узнал, что мужчины и дети, состоящие при заведении, всегда готовы оказать посетителю услуги, а за женщинами можно послать в соседний дом.

Как только выбор сделан, тот или та, на ком он остановился, раздевается донага так же, как посетитель, и входит с ним вместе во второе помещение, разогретое до температуры, равной температуре человеческого тела. Сперва я буквально онемел от изумления, однако любопытство вскоре превозмогло стыд, и я предпочел того же малого, который со мной заговорил. Не успел я объявить о своем выборе, как он тотчас снял с гвоздя пучок прутьев и вмиг предстал передо мной таким же голым, как я.

Затем он открыл дверь и втолкнул меня в другую комнату.

Мне показалось, будто новый Мефистофель ведет меня на шабаш, а я и не думаю противиться.

Вообразите теперь сотни три абсолютно голых людей всех возрастов и обоих полов – мужчин, женщин, детей, стариков, из которых одна половина сечет другую прутьями, все это с криками, хохотом, дикими гримасами и без намека на стыдливость. Причина тут одна: в России к простому народу относятся, как к животным, оттого и полиция не усматривает в распутстве порабощенной черни, начиная с проституции и кончая даже инцестом, ничего, кроме случки, способствующей размножению, а следовательно, обогащению знати.

Спустя десять минут я взвыл от жары и поспешил обратно, в первую комнату. Оделся, сунул своему банщику, успевшему все же меня потереть, два рубля и пустился наутек, возмущенный подобной безнравственностью, по-видимому, кажущейся настолько естественной, что никто здесь никогда не заводил со мной об этом разговора.

Я брел по Преображенской улице, размышляя о том, что увидел, но вдруг натолкнулся на огромную толпу, теснившуюся у входа в некое роскошное здание. Побуждаемый любопытством, я тоже пристроился в хвосте. Оказалось, вся эта толпа ожидала наказания кнутом какого-то крепостного. Я хотел уйти, чувствуя, что не в силах вынести подобное зрелище, как вдруг одно из окон особняка распахнулось и на балкон вышли две девушки, одна вынесла кресло, другая – бархатную подушку. Вслед за ними появилась та, что боялась соприкосновения с камнем стен, но вида крови не страшилась. В это мгновение по толпе пробежал ропот, и я расслышал слово, повторяемое сотней голосов полушепотом, но с выражением, в смысле которого трудно ошибиться: «Государыня! Государыня!»