Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

И вот этот день, когда надлежало укротить гнев реки, наконец настал. Несмотря на стужу, которая в девять часов утра доходила градусов до двадцати, на набережных собралось немало народу; река, заполненная толпами зевак, полностью скрылась с глаз. Присоединиться к ним я, сознаюсь, не рискнул: опасался, что лед, сколь бы крепким и толстым он ни был, такую ораву не выдержит. Поэтому я, как мог, стал проталкиваться к гранитному парапету набережной и наконец достиг его после сорока пяти минут, за которые меня дважды предупреждали, что мой нос в опасности: побелел! Вокруг павильона было предусмотрено свободное пространство – обширный круг.

В половине двенадцатого императрица и великие княжны, появившись на одном из застекленных балконов дворца, тем самым возвестили толпе, что богослужение закончено. С Марсова поля повалила вся имперская гвардия, примерно тысяч сорок. Под звуки военной музыки они построились в боевые порядки на льду реки, образовав тройную шеренгу от французского посольства до крепости. В то же мгновение дворцовые ворота распахнулись, замелькали флаги, святые образа, появились певчие из царской часовни, а за ними клир во главе с митрополитом. Следом выступали пажи, потом унтер-офицеры со знаменами разных гвардейских полков и наконец сам император. Справа и слева от него шагали великие князья Николай и Михаил, за ними следовали крупные военные чины империи, адъютанты и генералы.

Как только император достиг входа в павильон, уже почти до отказа заполненный священнослужителями и знаменосцами, архиепископ подал знак, и в тот же миг зазвучал хор: более сотни мужских и детских голосов, без какого-либо инструментального сопровождения исполнявших религиозные гимны. Я никогда не слышал такого волшебного, безукоризненно гармонического звучания. Все то время, пока длилась молитва, то есть около двадцати минут, император неподвижно простоял без шубы, в одном мундире, с непокрытой головой, бросая вызов климату и подвергая себя опасности более реальной, чем если бы выступал в первом ряду сражающихся под огнем сотни пушек. Зрители при этом кутались в шубы, на головах у них были меховые шапки, а император был почти совсем лыс.

Когда вторично отзвучало «Тебе, Бога хвалим», архиепископ принял из рук мальчика-хориста серебряный крест и, встав посреди коленопреклоненной толпы, громогласно благословил реку, погрузив крест в полынью, прорубленную во льду, благодаря чему вода поднялась и он мог до нее дотянуться. Затем он взял вазу, наполнил ее освященной водой и поднес императору. После этой церемонии началось освящение знамен.

Штандарты склонились, чтобы в свою очередь принять благословение, и тотчас из павильона, выпустив в воздух хвост белого пара, взвилась ракета. В тот же миг раздался ужасный грохот: это вся артиллерия крепости затянула «Тебе, Бога хвалим».

За время, пока длилась церемония благословения, салют гремел трижды. При третьем император надел головной убор и побрел назад, ко дворцу. Он прошел в нескольких шагах от меня. В этот раз царь выглядел печальнее, чем когда бы то ни было: зная, что во время религиозного праздника ему ничто не грозит, он вновь стал самим собой.

Не успел он удалиться, как толпа устремилась в павильон: одни окунали руки в прорубь, чтобы омоченными в свежеосвященной воде перстами осенить себя крестным знамением, другие уносили воду в сосудах, а кое-кто даже погружал в нее своих малолетних чад, веря, что в такой день это совершенно безопасно.

В этот же день подобная церемония совершается в Константинополе, но там, куда не долетает ледяное дыхание зимы и на море не увидишь ни одной льдинки, патриарх выплывает на лодке и бросает святой крест в голубые воды Босфора, откуда ныряльщик выуживает его прежде, чем он затеряется в глубинах моря.

За священными церемониями почти сразу следуют мирские забавы, подмостками для которых служит все та же ледяная кора, сковавшая реку. Но эти радости всецело зависят от капризов погоды. Нередко случается, что когда и балаганчики сооружены, и места всех игрищ распределены, беговые дорожки уже ждут скакунов, а русские горки – любителей скользить по льду, флюгер вдруг поворачивается на запад, с Финского залива налетают порывы влажного ветра, лед подтаивает, и тотчас в дело вмешивается полиция: балаганчики, к огорчению петербургских жителей, разбирают и перевозят на Марсово поле. Там все устраивается абсолютно так же, толпу ждут те же увеселения, но карнавал все равно испорчен. Для русского его Нева – то же, что Везувий для неаполитанца, предпочитающего, чтобы родимый вулкан оставался гибельным, чем умер: стоит ему перестать дымиться, лаццарони в испуге, уж не потух ли он.

К счастью, в ту достославную зиму 1825 года все шло как по маслу: праздника ни на миг не омрачила угроза оттепели. Аристократические балы уже начались, опережая простонародные игрища, в то время как напротив французского посольства стали строиться многочисленные балаганчики, занимая почти все пространство между двумя набережными, а ведь между ними более двух тысяч шагов. Незамедлительно соорудили и русские горки, которые, к немалому моему удивлению, показались мне менее изящными, чем их парижские имитации: здесь это просто-напросто изогнутый скат высотой в сотню футов, а длиной футов в четыреста, делается он из досок, которые поочередно то обливают водой, то засыпают снегом, пока на них не образуется ледяная корка толщиной дюймов шесть.

Что до санок, это всего лишь обычная доска, закругленная с одного конца. Возчики шныряют в толпе со своими досками под мышкой, зазывая охотников прокатиться. Кто находит такого любителя, поднимается вместе с ним на вершину горки по лестнице, пассажир усаживается впереди, возчик – сзади и управляет движением санок с ловкостью, которая тем более необходима, что горка не огорожена и санки могут рухнуть вниз. Цена одного такого спуска – копейка, на наши деньги чуть меньше двух лиардов.

Прочие забавы очень похожи на народные гулянья на Елисейских Полях, такие представления встретишь в любой стране: восковые фигуры, великаны и карлики, причем все это сопровождается громкой музыкой и воплями многочисленных зазывал. Насколько я мог судить по их жестикуляции, приемы, посредством коих они прельщали зевак, по существу весьма сходны с нашими, однако всегда находятся различия в деталях, характерных для данной страны. Одна из шуток, имевших особенно шумный успех, являла собой сценку, где фигурировал почтенный отец семейства, с нетерпением ждущий, когда ему покажут его новорожденное дитя, которое вот-вот прибудет из соседней деревни. И вот появляется кормилица с младенцем, запеленатым так, что виден лишь самый кончик черного носика. При виде своего чада, издающего громкое урчание, родитель выражает пылкий восторг, объявляя, что ребенок лицом – вылитый папа, а ласковый, как мать. Тут появляется и мать ребенка, слышит этот комплимент, он ей не по сердцу, вспыхивает спор, доходящий до потасовки, младенца рвут друг у друга из рук, пеленки спадают с него, и на свет при бурных рукоплесканиях масс является медвежонок, а дурень-папаша начинает понимать, что его дитя подменили.