Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

– Сир, во дворце пожар. Я сам схожу посмотреть, что именно происходит. Важно, чтобы никто об этом не узнал, прежде чем мы выясним характер и размеры опасности. Мои адъютанты получили приказ не выпускать никого, кроме вашего величества и их императорских высочеств великих князей и великих княжон. Итак, если вашему величеству угодно удалиться, это возможно, однако я просил бы вас заметить, что пока вы остаетесь здесь, никому не придет в голову мысль о пожаре.

– Хорошо, – сказал император, – ступайте, я остаюсь.

Господин де Коленкор побежал туда, где только что заметили огонь. Как он и предполагал, опасность оказалась не столь велика, как можно было подумать в первую минуту, и пламя вскоре отступило перед совместными усилиями домашней прислуги. Посол тотчас возвратился в гостиную и застал императора танцующим полонез.

Им с господином де Коленкором достаточно было обменяться взглядами: они друг друга поняли.

После контрданса царь все же спросил:

– Ну, что там?

– Сир, огонь потушен, – отвечал господин де Коленкор.

И все, больше слов не потребовалось. Только на следующий день гости этого блистательного бала узнали, что в течение часа они танцевали на вулкане.

В Закрете дело обстояло еще серьезнее, ведь там Александр ставил на карту не только свою жизнь, но и свою империю. В разгар праздника к нему пришли с докладом, что авангард французской армии перешел через Неман и император Наполеон, его гостеприимный хозяин на переговорах в Эрфурте, которого он ныне забыл пригласить, с минуты на минуту может войти в бальный зал в сопровождении шестисот тысяч танцоров. Александр давал необходимые распоряжения адъютантам, сохраняя такую мину, словно болтал о пустяках, продолжал бродить по залам, хвалил иллюминацию, прелестнейшей частью которой, по его словам, стала только что взошедшая на небосклон луна, и удалился не раньше полуночи, когда подали ужин на маленьких столиках, все гости занялись едой, и это позволило ему незаметно исчезнуть. За весь тот вечер никто не заметил, чтобы его чело омрачила хотя бы легкая тень беспокойства, так что о наступлении французов узнали не раньше, чем они явились.

Как видим, император снова обрел свою былую энергию наперекор недугам и меланхолии, снедавшей его в ту пору, то есть 1 января 1825 года, когда мы пришли во дворец. Он, как обычно, обошел все залы, можно сказать, галопом пронесся по ним, а следом весь его двор. Меня же подхватил людской поток и, покружив по дворцу, часам к девяти возвратил на прежнее место.

В десять вечера, когда иллюминация Эрмитажа была завершена, тех, кто располагал билетами на особое представление, пригласили пожаловать туда.

Тут я, хоть и с немалым трудом, выбрался из толпы, поскольку принадлежал к числу этих избранных. Дюжина негров в пышных восточных одеяниях выстроилась у дверей, ведущих в театр, дабы сдерживать толпу и проверять билеты.

Должен признаться, что, войдя в театр Эрмитажа, в дальнем конце которого в длинной галерее у противоположной от сцены стены были накрыты столы для придворного ужина, я почувствовал себя так, словно попал во дворец феи. Пусть читатель вообразит просторный зал, сплошь затянутый гобеленами, с расписным потолком, усеянным хрустальными трубками, по величине напоминающими те стеклянные сарбаканы, из которых дети стреляют по птицам смоляными шариками. Трубки эти все фигурные: каждая перекручена, замысловато искривлена в форме, наиболее соответствующей тому месту, где она расположена; их соединяют неразличимо тонкие серебряные нити, в трубках запрятаны цветные фонарики со свечами внутри, их тысяч восемь-десять, хрусталь отражает и усиливает их свет. Разноцветным сиянием этих фонариков озарен окрестный ландшафт: уголки парка, цветы, боскеты, откуда раздаются воздушные мелодии, исполняемые невидимым оркестром, фонтаны и озера, по глади которых словно прокатываются тысячи бриллиантов. Вуаль, сотканная из света, окутывая эти картины, создает впечатление несколько фантастическое, исполненное дивной поэзии.

Одно только устройство этой иллюминации обошлось в двенадцать тысяч рублей и потребовало двух месяцев работы.

В одиннадцать вечера духовой оркестр грянул марш, возвещая о прибытии императора. Он явился в окружении своего семейства, придворные следовали за ним. Тотчас же великие князья и великие княжны, послы с супругами, первые должностные лица империи и статс-дамы заняли места за столом, стоявшим в центре. Прочие гости, человек шестьсот из высшей знати, расположились за двумя другими столами. Один император не сел, он стал прохаживаться между столами, обращаясь то к одному, то к другому гостю, которые, согласно правилам этикета, отвечали ему сидя.

Не берусь описать впечатление, какое производил на других присутствующих завораживающий облик императора, великих князей и княжон, всех этих вельмож и их жен, из которых одни в золоте и вышивках с головы до пят, другие переливаются бриллиантами, причем все зрелище предстает перед вами в стенах хрустального дворца. Что касается меня, то я никогда не испытывал такого ощущения грандиозности. Позже мне довелось повидать несколько наших королевских торжеств – если оставить в стороне патриотизм, должен признать, что этот праздник их превосходил.

Когда пир завершился, монарх и двор покинули Эрмитаж и снова отправились в зал святого Георгия. В час ночи раздались звуки второго полонеза, который, как и первый, возглавил сам император. Как только полонез отзвучал, царь удалился.

Признаться, с его уходом мне стало легче на душе: весь вечер я не мог избавиться от мысли, что это великолепное торжество с минуты на минуту может быть запятнано кровью.

Когда удалился император, толпа мало-помалу рассосалась. Во дворце было двадцать пять градусов тепла, снаружи – двадцать мороза. Сорок пять градусов разницы! Во Франции мы бы спустя неделю уже знали, сколько человек умерло вследствие столь мгновенной и резкой перемены, нашлись бы доводы, возлагающие ответственность на государя, министров или полицию, что дало бы газетчикам великолепный повод для полемики. В Петербурге же никто ничего не знает и, благодаря подобному молчанию, веселые празднества не оставляют после себя горького осадка.

Мне же повезло: я без особых приключений вернулся к себе на Екатерининский канал благодаря слуге, у которого – редкий случай! – хватило ума дождаться меня там, где я велел, а также благодаря плотно закрытому экипажу и толстенной шубе с мехом как наружу, так и внутрь, вдобавок подбитой ватой.

Второй праздник, водосвятие, в этом году приобрел особую торжественность из-за недавнего кошмарного бедствия. Помпезные и бурные приготовления к торжественной церемонии, занявшие около двух недель, на сей раз велись не только деятельно, но и с заметным религиозным трепетом, который абсолютно незнаком нам, народам, склонным к безверию. На Неве был воздвигнут огромный круглый павильон, имеющий восемь входов, украшенный четырьмя большими картинами и увенчанный крестом. Попасть внутрь можно было по мосткам, сооруженным напротив Эрмитажа. Утром праздничного дня полагалось прорубить в ледяном полу павильона широкое отверстие, дабы священник мог приблизиться к воде.