Зиновий Давыдов - Беруны.

Лодья обросла теперь льдом со всех сторон: и с носа, и с кормы, и с обоих бортов. Она уже казалась стоящею не в воде, а на зимнем лужку, запорошенном легким первым снегом, и белою бахромою раскудрявились её снасти. Промоины отбежали подальше, к берегам губовины, и там они снова змеились и широко расползались в разные стороны.

Ни Тимофеич, ни Федор, ни Степан с Ванюшкой не слышали в своей ложбинке, в наглухо запертой избе, как рвал ветер, который пришел с заката и вприпрыжку пробежал через весь остров. Он низко гнул тощую ивницу и швырял в неё с размаху круглые камни. Нипочем были ему валуны и овраги, и не страшил его зыбкий у берега лёд. Пролетая над промоинами, домчался он до лодьи, налег на неё грудью и двинул её вместе с ледяным лугом, на котором она стояла, к открытому морю. Это было в ночь, похожую на зимнее утро, когда на палубе спал один только работник, оставленный Капитоном на всякий случай. Но первым очнулся не работник, а Капитон, выскочивший наверх и спросонок не смогший разобрать, в чём дело. Были слышны только завыванье и треск, от которых стали просыпаться в мурье люди. Не опомнился ещё Капитон и не успел ничего крикнуть, как увидел нависшую над лодьею ледяную громаду. Он стал тогда кричать, но крик его был беззвучен, и Капитон сам своего голоса не слышал. Он закрыл одной рукой глаза, а другою стал отмахиваться от свирепого чудовища, пятясь назад и ожидая страшного удара.

Лодью правым бортом подогнало под грозно нависшую у входа в губовину ледяную гору. Гора, казалось, не покрыла собою один только нос. Капитон, отмахиваясь, пятился назад и на носу споткнулся о канаты, которые вместе с якорем сам вытащил, после ухода Тимофеича, из воды. Он упал навзничь и, открыв глаза, увидел, что лодья уже вся ушла в густую тень высокого ледяного шатра. Тогда Капитон повернулся лицом вниз и заткнул руками уши. И огромный ледяной молот ударил по лодье и расплющил её со всем, что на ней было.

Так погибла окладниковская лодья. За месяц до того, подсчитав будущие барыши, снарядил её в Мезени Еремей Петрович Окладников, богатый купец. А теперь её всплывшие обломки быстро шли в открытое море вслед за ледяной горой, прорвавшей себе выход и словно торопившейся уйти подальше от того места, где она совершила только что своё черное дело.

В Архангельске в сентябре темнеет рано, раньше запираются лавки, и сразу же после полдника начинают накладывать печати на цейхгаузы и провиантские магазины. Тогда городской инвалид Лука Скачок выходит с лестницей на рыночную площадь и зажигает у городских весов масляный фонарь.

Далеко за рекою лают собаки. Ночной сторож плетется по улицам, путаясь ногами в оленьей дохе. У дома купца Баженина он бьет в деревянную колотушку и бредет, спотыкаясь, дальше.

В канавке против магистрата [23] Магистрат – городское управление. спит архиерейский певчий Крамаренко, и корабельный подмастерье Зуев положил ему голову на живот.

Распухший подмастерье уткнул в небо свой ободранный нос и трепаную свою бороденку. Оба много выпили и крепко спят, хотя певчий мычит во сне и мается от надавившего на него кошмара.

Сторож стучит по мосткам деревянной ногой и останавливается против конторы сального торга, чтобы набить ноздри черкасским табаком. Здесь он ударяет раза два в колотушку и заглядывает в ставень.

Директор конторы сального торга Соломон Адамыч Вернизобер и секретарь архангельского адмиралтейства Соломон Адамыч Клингштедт играют в карты на щелчки. Они поочередно тасуют колоду, и счастье поочередно переходит то к одному, то к другому. Тогда выигравший Соломон Адамыч долго целится проигравшему Соломон Адамычу в розовый нос, а проигравший Соломон Адамыч сидит, закрыв глаза, замирая и поеживаясь, в ожидании неотвратимого. Выигравший Соломон Адамыч то придвигает приготовленные для щелчка пальцы к самому носу своего друга, то откидывается назад и радостно хихикает. А проигравший начинает в волнении ерзать в креслах и дрыгать ножками в белых чулочках.

На столе, оплывая, горит свеча, и тени обоих Соломон Адамычей пляшут на выцветших голландских обоях, между потускневшим зеркалом и портретом царствовавшей тогда императрицы Елисаветы. Но в девять часов свеча гаснет, и Соломон Адамыч Клингштедт пробирается домой, где его поджидает в чисто убранном покойчике круглая, как шарик, белобрысая жена его, заплетающая на ночь свои чахлые косы.

Сторож бьет в колотушку и, дойдя до караулки у городских весов, тихонько стучится в дверь. Инвалид Лука Скачок впускает его и задвигает засов. Здесь городской инвалид и ночной сторож пьют водку и засыпают до рассвета.

Масло догорает в фонаре на рыночной площади у городских весов. Светильня коптит; меркнет пламя и наконец совсем потухает.

Темно и тихо. Сухой лист опадает с дерева в канавку против магистрата.

Но по ту сторону канавки из-за неплотно прикрытого ставня пробивается свет. На лежанке в горнице теплится ночничок, и тени шарахаются по полу, взбираются по стенам, летают по потолку. Дарья, Капитонова жена, качает подвешенную к потолку зыбку, но ребенок плачет не умолкая.

– Спит, всё спит, и Катюня спит, и баба спит, один медведь не спит, свою лапу сосет...

Ребенок плачет и не заснет до рассвета.

Когда в ставни начнет пробиваться белый день и молодые петушки голосисто закукарекают на насесте, заснет ребенок и замолчит за печкой сверчок.

Но сейчас полусонная Дарья качает зыбку и думает о Капитоне. Он, должно быть, уж по зимней дороге вернется в Архангельск, и ждать бы его в октябре.

Сергуня плачет. Дарья вынимает его из зыбки и носит по горнице.

– Уйди, бессонница-безугомонница... Дай нам сон-угомон...

Но Капитон не вернется и в октябре. Он совсем не вернется в Архангельск, в желтенький домик с рябиной у крылечка. Не наколет дров, не подбросит вверх Сергуню, не подсыплет конопляного семени чижу, который спит на жердочке в клетке, спрятав под крылышко клюв.

Не на лодье и не в карбасе плавает теперь по Студеному морю Капитон Новосильцев. Скоро его растерзанное тело совсем размоют волны и морская вода разъест его плоть.

А Дарья – молодая голова да бедная вдова. Ей теперь тоски-тоскучие да рыды-рыдучие.

Тимофеич сидел у порога избы на камне, грея спину на солнце, которое всё реже радовало людей своими длинными косыми лучами. Старик ладил из ивовых прутиков корзину, но прут был до того мелкий, что корзина выходила совсем убогой, с редким плетеньем и торчащими во все стороны концами прутьев. Не корзина, а еж какой-то, выставивший кругом свою колкую щетину.