Зиновий Давыдов - Беруны.

Она вспомнила о деле, о котором только вчера говорила с нею царицына чесальщица Материна, не угодившая как-то императрице и попавшая в немилость. Материне надо было вернуть себе прежнее расположение царицы, и глупая баба решила прибегнуть к волшебству. Помочь ей в этом согласилась жена фаготиста.

Жена фаготиста, как только проснулась, вскочила с кровати и босиком подбежала к рукомойнику, где совершила свой незатейливый туалет. Потом завязала в платок бутылицу гданской водки, калач и денег полтину и пошла со двора, оставив фаготиста доигрывать последние рулады вместе с не перестававшим ему вторить дроздом.

С узелком под той же епанёчкой дошла жена фаготиста до канала, перебежала мостки и не без опаски открыла калитку зверового двора. Сторожу в зеленом кафтане она сказала, что идет к садовнику Ягану Антонию, и её пропустили без разговоров.

Жена фаготиста, не глядя на клетки и ящики с разным зверьем, вышла к медвежьему острогу и здесь сквозь решетку заглянула в окошко.

В пруду в рыжей воде играл Савка. Чернобородый копченый детина в суконной фуражке сидел под навесом и швырял медведю какую-то снедь, которую тот подхватывал на лету, выскакивая из воды до половины. Солнце заливало весь пруд и отблёскивало на мокрой серебряной шерсти ошкуя.

Женщина с узелком под короткой епанёчкой раза два кашлянула; Степан обернулся, и она позвала его пальцем, на котором алел альмандин [65] Альмандин – полудрагоценный камень красного цвета. .

Степан подошел. Жена фаготиста отломила кусок калача и сунула сквозь оконную решетку Степану.

– Дай медведку.

Степан швырнул медвежий гостинец в пруд, и Савка, щелкнув зубами, стал весело чавкать.

– Скушай, Петруша, и ты кусочек.

– Я не Петруша, – заметил Степан, заправив калач за обе щеки.

– Ну, а как тебя кличут?

– Степан.

– Стефан? – обрадовалась женщина. – У меня брат был тоже Стефан.

– Вишь ты! – удивился Степан. – Так что ж он?

– Да помер, – сказала печально женщина, и на глазах у неё даже блеснула слеза.

– Ну, не тужи. Ничего не поделаешь.

– Ты – хороший человек, Стефан. На-ка, выпей немножко.

Степан отпил из бутылицы.

– Вот так водка! – одобрил он.

– Гданская, – объяснила женщина.

– Вишь ты! – опять почему-то удивился Степан. – Послушай, – вдруг осенило его, – ты давно тут, в столице?

– Давно-о! – протянула гостья. – Как приехала, так всё время тут.

– А не встречала ты тут такой женщины, Настасьей зовут... Настасьей Петровной?..

– Это такая рыженькая, культяпковатая?.. Золотошвея?..

– Да что ты, опомнись! – обиделся Степан. – Какая культяпковатая?.. Моя Настасья отродясь не была культяпковатой. И рыжей тоже не была. В пригожести и тебе, чай, не уступит. Она у меня высокая да ладная, востроглазая такая.

И Степан осклабился, показав жене фаготиста свои белые зубы.

– Востроглазая?.. Да ты бы так сразу сказал. Я вчера ещё её видела, – соврала незнакомая гостья.

Степан схватился руками за оконную решетку.

– Где, где видела? – выдавил он из пересохшего вдруг горла.

И глазами, вспыхнувшими, как угли, вонзился в другие глаза, голубевшие за решеткой из-под спущенной на лоб епанёчки.

– Да где видела?.. Видела. Вон вчера ещё была у нас в доме. К нам много народу ходит. Я ещё хотела зазвать её к себе. Вижу, Насташа – женщина хорошая, востроглазая...

Степан прижался к ржавой решетке мокрым лбом.

– Ну, а как она? – обдал он горячим дыханием немного отшатнувшуюся от него гостью.

– Да так, ничего... Я с ней не говорила. А ты что, приворотить её хочешь?

– Она жена мне...

– И что ж?

– Да вот потерялась; всё ищу и расспрашиваю, жду, не сыщется ли. Они тут с сержантом Михаилом Нееловым.

Жена фаготиста отступила на шаг и вся порозовела от охватившей её радости.

– Я тебе её разыщу, Стефан... – стала шептать она, придвинувшись к окошку и задыхаясь от волнения. – Разыщу... Сама к тебе придет... Я...

– Ты?!

– Да, я. Так сделаю, что сержанта бросит, сама сюда прибежит. Только сделать это не просто. Я уж так, для тебя... Ты на брата моего похож... Стефан... Ты никому не говори... никому... А то пропало всё, и не вернется к тебе Насташа. Только... только... мне надо для этого... надо...

– Чего, чего надо?.. Говори!.. – стал Степан, сам того не замечая, гнуть и ломать решетку в частоколе.

Женщина испуганно шарахнулась от него.

– Тише ты!.. Что ты!.. Волос мне надо немножко... – стала шептать она, снова придвинувшись к Степану. – Волос от медведка...

– Шерсти?

– Да... шерсти... Приворотить к тебе Насташу... Шерсти...

– Да я тебе её сколь хочешь наберу: он теперь линяет, ошкуй, самое его время.

– Возьми, набери в платок.

Степан бросился к медвежьему амбару и стал подбирать там грязные слежавшиеся пучки, пока женщина, нетерпеливо теребя бахрому епанёчки, стояла, прижавшись к высокому пряслу.

Степан не заставил ждать себя долго. Выскочив из амбара, он подбежал к окошку и просунул между железными прутьями мягкий узелок, в который жена фаготиста вцепилась обеими руками.

– Через два дня жди свою Насташу, – бросила она Степану на прощанье.

– Постой, постой! – пытался удержать её Степан.

Но та, не слушая его, легкой походкой быстро шла мимо слоновых амбаров, довольная тем, что так ловко провела медвежатника и выполнила поручение, не потратив полтины, сбереженной теперь на французские румяна.

Всё утро с Ледяного моря накатывал на столицу холодный ветер. Посредине лета хлопьями падал мокрый снег и здесь же, на мостовой, таял, превращаясь в жидкую грязь. Но редкие толпы не переставали собираться по Невской перспективе – у чахлых березок и под навесами гостиных рядов. Из Академии наук обратно в Летний дворец, что на речке Фонтанке, должна была проехать императрица. И всем хотелось взглянуть на позолоту парадной кареты и как сожмут мушкетеры ружья и прапорщики преклонят знамена.

Ветер разгуливал по широким площадям столицы весь день. Он иногда утихал, как бы прячась в пустырях, заваленных намокшим навозом, то вдруг вырывался оттуда и с налету больно хлестал по щекам пешеходов. Он словно издевался над вызолоченными орлами на аптеках и канцеляриях, силясь сорвать их с подвесков. Он проползал вдоль мостков, подбираясь к рундукам в гостиных рядах, запертым ради воскресного дня, и вздувал епанёчку у женщины, жены фаготиста, стоявшей в углу под навесом.

Гробовщики, попы, расстриги, старухи прибегали сюда с болота за Гостиным двором и толкались здесь вместе с разным дворцовым сбродом – обер-конюхами, гоф-актерами, камер-прислужниками и лейб-трубачами.

Женщина в епанёчке, стоявшая в углу, вдруг встрепенулась и шмыгнула в проход между двумя рундуками. Под навесами вдоль запертых лавок по деревянным мосткам медленно шли беруны с слоновщиками, и впереди шел высокий, тонкий Асатий в своем праздничном уборе из кашемировой шали. Гробовщики, как всегда, смеялись над Асатием и задирали берунов: говорили, что вот-де понаехали беруны и от них посреди лета невидаль такая, так что уж и в полдень вовсе темно.