Зиновий Давыдов - Беруны.

Слепая умолкла. Александр Шувалов схватил сверток и быстро вышел из комнаты. По всему дворцу хлопали двери. Крузе, персидские девки, горничные и медик Бургав подняли грузную императрицу с дивана и понесли её в опочивальню. Потом снова стало тихо, только мокрый снег хлестал в окна.

Слепая оставалась по-прежнему на полу посреди комнаты. Лицо её было похоже на маску. Рассказчица была неподвижна в черном своем платье. И глухим голосом, равнодушным ко всему, как равнодушно ко всему было её невидящее око, она начала снова:

– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви...

Тимофеич не мог понять, что приключилось такое со Степаном за последнюю неделю.

– Чего ты, Стёпушка, всё рвешь то взад, то в сторону, ровно конь необъезженный? – окликал он Степана, глядя, как тот с какою-то остервенелостью принимается чистить острог, а то день-деньской ничего не делает, только поворачивается под навесом с боку на бок и молчит.

– Болит у тебя что, Стёпуш?

Но Степан гнал от себя старика и даже обещался намять ему затылицу, если тот не отстанет.

Тимофеич отстал. У него, кроме Степана, была другая забота. Он сунулся было с нею к комиссару, который изредка наезжал в зверовые дворы. Но немец поглядел на него оловянными глазами и спросил, знает ли он, старый черт, что такое фухтели. Тимофеич знал, что такое фухтели, потому что в прошлый свой наезд комиссар собственноручно хлестал этими самыми фухтелями, то есть плашмя обнаженной шпагой, кривого Марадуя, добивавшегося отставки и возвращения в родную деревню.

Тимофеич, сидя вечерами с Асатием подле куфы, пробовал растолковать главному слоновщику, что он, Тимофеич, кормщик и весь век свой плавал по морям. Ему там ведома каждая мель, и он, в какой ни возьми буревал, берется за наше почтение провести там хотя бы и царицын корабль. А замчали их в Питер, черт ведает зачем, по царицыному указу. Медведя-то они привезли с Малого Беруна просто так, жалко было расставаться: вместе горевали, вместе бедовали... А медведя никто из них никогда не водил. Они не скоморохи-медвежатники, а мореходы, и могут сейчас куда хочешь, хоть в Норвегию. А шутом быть он не согласен и берунского платья никогда больше не наденет. Был у них раньше в Мезени скоморох, солдат Сусаким, пустой человек... Ну, а Ванюхе что тут за прок? Дитя неразумное, сопьется возле куфы.

Асатий вздыхал, качал головою, причмокивал губами и отпивал из ковшика. А с вечерней звездой уходил к себе. И Тимофеич шел к себе, где в чулане заставал уже спящего Степана. Последним приходил Ванюха. Он пропадал вечерами и нашел даже способ выбираться за ворота через лазейку, которую открыл в высоком заборе. Ванюхе и здесь, как на Малом Беруне, хотелось расточить свою силу и беспокойство в неистовом беге, но в царской столице не было настоящего разгону. Куда ни повернись, всюду люди, стены, огорожи, рогатки... Ванюха слонялся по берегу Фонтанки и, заметив вдали приближающийся дозор, лез сквозь лазейку обратно и возвращался в острог, когда и Тимофеич, и Степан, и медведь Савка уже спали.

В тот самый день, когда зверовщики ходили к Гостиному двору смотреть на царицын проезд, Степан рассказал наконец Тимофеичу о таинственной женщине в епанёчке, которая обещалась приворотить к нему Настасью и даже сделать так, чтобы та сама пришла к нему в медвежий острог. Но дни проходили, и не было ни Настасьи, ни чародейки в епанёчке. Тимофеич забеспокоился, услышав о медвежьей шерсти, которой набрал ей в узелок Степан, и начал искать свою трубку за пазухой и по карманам. Потом стал оглядываться: ни в чулане, ни около не было никого; Ванюха пошел к амбару покормить медведя; ветер залеплял оконце хлопьями мокрого снега.

– Когда, говоришь, была она здесь?

– Да вот уж восьмой день как пошел.

– Так, так, была и пропала?.. Не для Настасьи брала она шерсть. Ох, уж мне эти кудесы; не нажить бы с ними беды! Тут тебе не Берун, не пустыня. Шкуру спустят раз-два.

– Убегу, – сказал Степан, глядя мимо Тимофеича куда-то далёко. – Неужели здесь вечно жить?.. Право слово...

– Пшш... – замахал руками старик и снова стал заглядывать в углы и под лавки. – Головы тебе не жалко. Экой ты...

– Убегу! – крикнул Степан и заскрипел зубами. – Хоть опять туда, на Берун, в пустыню.

Тимофеич закрыл глаза, заткнул руками уши и в изнеможении опустился на лавку. Когда он снова разомкнул свои красные веки, Степана уже не было подле. Тимофеич ещё больше пал духом, боясь за Степана, а пуще всего томимый другой, смутной тревогою: ему не давала покоя женщина в епанёчке, которой зачем-то понадобилась Савкина шерсть.

Степан пошел к пруду и, сев под навесом, молча стал наблюдать, как Ванюха кормит медведя хлебом из рук. А Тимофеич надел казенный кафтан и побежал разыскивать Асатия, чтобы поделиться с ним своей новой кручиной.

Асатий стоял возле слоновых амбаров, где слоны терлись подле куфы, запустив в неё свои шершавые хоботы. Непогоды ради слоновый учитель решил подпоить слонов, и хивинцы таскали из погреба водку и лили её в слоновую куфу. Когда слоны, пошатываясь, медленно побрели обратно к своим стойлам, Тимофеич сел рядом с Асатием на какой-то обрубок, валявшийся под стрехой амбара.

– Пока мы там на острове околачивались, жена у него тут пропала. Брат у неё был – помер; Степана – тоже ищи-свищи. Вот и нашла она себе другого мужа, Неелов его фамилия. Не слыхал?

Но Асатий не слыхал, хотя, видимо, очень сочувствовал Степану, потому что и вздыхал и причмокивал очень усердно. Причмокивать он, однако, скоро перестал, до того удивила его история с женщиной в епанёчке, приходившей на зверовой двор за медвежьей шерстью. Для какой лютой ворожбы могло ей понадобиться это? Кого нужно было ей приворотить, на кого и по ком напустить тоску? Асатий знал, что искатели царских милостей одинаково жадны здесь, в Петербурге, как и в столицах других государей; что и здесь, как и там, одинаково были в ходу тайные дела, человеческая кровь и темное чародейство. Предчувствуя недоброе, Асатий грустно глядел на Тимофеича, и черные глаза его устало цвели на безбородом морщинистом лице. Потом он ушел к себе наверх, к ночному покою и мирному сну.

Но в эту ночь не дано было Асатию мирного сна. Старший слоновщик ворочался на своих матрацах и всё порывался вскочить, разбудить своих помощников: ему казалось, что сердитые слоны ломают амбары. И какое-то пение слышал Асатий: не пьяную песню кривого Евмена, а что-то другое, в чём он хотел, но не мог разобраться во сне.

И точно: ночь эта была необычна.

Посланные Шуваловым из Тайной канцелярии солдаты долго молотили в ворота, пока добудились сторожа, и, обозленные, стали ломиться в медвежий острог. Спавшим спросонок привиделось, что это снова ошкуи орудуют в сенях и вокруг избы на острове Малом Беруне. Степан по привычке стал шарить рогатину подле лавки. но когда он продрал забитые сном глаза, то увидел казенный кафтан со шнурками в углу на гвозде и грабли, которыми чистил медвежий острог. Кричали звери, возбужденные стуком солдат, и Ванюха, шатаясь, уже пробирался к дверям, чтобы взглянуть, что там такое стряслось.