Зиновий Давыдов - Беруны.

Царь Петр, который был в 1717 году в Голландии, в Амстердаме, писал оттуда в Архангельск:

«По получении сего указу, сыщите двух человек самоядов, молодых ребят, которые б были дурняе рожием и смешняе. Летами от 15-ти до 18-ти, в их платье и уборах, как они ходят по своему обыкновению, которых надобно послать в подарок грандуке флоренскому [14] «Грандука Флоренский» – великий флорентийский герцог. : и как их сыщете, то немедленно отдайте их тому, кто вам сие наше письмо объявит».

Посланный царем офицер Петр Енгалычев, привезший в Архангельск это письмо, сидел с утра до вечера в трактире, и к нему прямо туда, на питейный двор, пригоняли пойманных в тундре самоедов. Но офицер был пьян и привередлив. Ему не нравились изловленные самоеды, и он приказывал ловить новых, а уже пойманных велел сажать в острог.

Великий страх напал в том году на самоедские чумы. Самоеды метались по всей тундре, угоняли оленей подальше, к морю, но солдаты настигали их повсюду, отнимали пушнину, резали оленей, а молодых пареньков уводили невесть зачем и куда.

Архангельский острог был уже набит самоедами почти весь. Но Енгалычев посылал в тундру новые отряды, потому что ему нужны были какие-то особенные самоеды.

Каждую неделю Петр Енгалычев устраивал смотры пойманным самоедам. Их перегоняли из острога на питейный двор, и офицер выходил к ним с длинной голландской трубкой и с царским орденом на залитом вином халате. Самоеды сразу же, как по команде, распластывались на земле, в грязи, потому что принимали Енгалычева за какого-то грозного бога, у которого в перстнях на пальцах удивительно сияли небесные звезды. Офицер бил самоедов по голове тростью и пинал ногами в ребра, чтобы поднять их с земли и разглядеть их вымазанные грязью лица. Самоеды не понимали, чего хочет от них злой бог, и продолжали лежать ничком на земле. Наконец солдаты переворачивали их, как черепах, на спину, и сердитый бог плевал им в лицо.

Но самоеды, как видно, не совсем оплошали, потому что в одно осеннее утро недосчитались в остроге целого десятка. Восьмерых всё же изловили в лесу в тот же день и в тот же день в комендатуре пороли, а двое так и пропали.

Беглецы взяли сразу на север и шли, то прячась в разных трущобах, то снова выбиваясь на лесные тропки. Они ели всякую дохлятину, грызли кору, гонялись за молодыми лисицами и, случалось, настигали их палкой или камнем. Тогда они разрывали руками убитого зверя и здесь же съедали сырое мясо и выпивали теплую кровь.

Но дни становились короче, и уже первые морозы были люты в ту раннюю зиму. На полянах постреливал лопавшийся от стужи мерзлый снег, и долгими ночами заливчато выли волки. Самоеды зарывались в сугроб и лежали там ни живы ни мёртвы. А чуть светало, снова принимались плутать в занесенных сугробами дебрях. Но силы их убывали, их донимал голод, они цепенели от холода и страха. И так вот наткнулись они на Тимофеичеву избушку.

Тимофеич не прибил их и не потащил обратно туда, где обитает злой бог с частыми звездами на пальцах. Они остались у Тимофеича, спали в углу, который облюбовали с самого начала, и с рассвета до вечерней зари таскались за Тимофеичем по лесу, как охотничьи собаки, не отставая от него ни на шаг. Они бросались по кровавому следу за раненным из ружья зверем и вынимали Тимофеичу песцов из гнезд прямо руками. Они высматривали глухих тетеревов с вечера и на рассвете направляли охотника к дереву, где сидела нахохлившаяся птица. Они исправно носили прикорм к караулинам и расставляли в густом ельнике силья для куропаток. Они таскали в избушку огромные вязанки сухого хворосту, отгребали снег от порога, помогали Тимофеичу сдирать и распластывать на досках беличьи, лисьи и заячьи шкурки. Улыбались, глядя Тимофеичу в глаза, что-то лопотали по-своему, показывали руками в южную сторону, колотили себя кулаками по скуластым лицам и плевали в лицо друг другу. Но Тимофеич ничего не понимал из того, что они пытались объяснить ему. Он хватал каждого из них за шиворот и сталкивал их лбами. Самоеды падали на прибитый земляной пол и заливались тихим смехом. Так прожили они с Тимофеичем дней десять.

В одно утро Тимофеич как-то нехотя пошел со двора, а самоеды, как всегда, поплелись за ним. Ружье было словно не его, Тимофеича, старое кремневое ружье, а чужое какое-то, тяжелое, оттягивавшее ему плечо. Тимофеич идет, а горячее дыхание обжигает ему ноздри, веки смыкаются сами собой, и он точно засыпает на ходу. Вдруг на тропку выскочил беляк; глянул, навострил уши и замер на задних лапах в пяти шагах от Тимофеича. Тимофеич выстрелил почти в упор и промахнулся. Заяц перекувырнулся и скосил под гору. Самоеды – за ним, а Тимофеич повернулся и, шатаясь, побрел к избушке.

Самоеды оленьим скоком неслись с полешками в руках по путаному заячьему следу, но скоро сбились и вернулись обратно. Тимофеича они на месте не нашли и по его манеру принялись аукать, но на ауканье их никто не откликался. И хоть утоптана была тропка и снегу не падало несколько дней, но они видели, что обутые в пимы [15] Пимы – меховые сапоги шерстью наружу. Тимофеичевы ноги повели его обратно, и странно как-то шел по тропке его след, выбиваясь за тропку то вправо, то влево. Самоеды побежали к избушке.

Дверь была открыта, и изба настужена. На самом пороге, в снегу, валялось оброненное ружье. А Тимофеич как был, так и свалился у печурки. Он лежал скрючившись, с запекшимися губами и пылающим лицом, и его трясла лихорадка.

Самоеды перенесли Тимофеича на нары, разули его, набросали на него шкур и жарко натопили избушку. Потом достали зашитые в малицах куски янтаря, истолкли его и сварили в зверином жиру. И мазали Тимофеичу этим снадобьем пятки утром и на ночь и поили его кипятком с солью.

Недели не прошло, как Тимофеич опять был на ногах. Он встал поутру и, ещё сидя на нарах, схватил своих лекарей за малицы и сшиб их лбами. Те визжали от удовольствия и лопотали что-то, показывая пальцами в слюдяное оконце. Тимофеич пожевал хлеба с какой-то похлебкой, которую налили ему в чашку самоеды, оделся и пошел с ружьем со двора. Самоеды двинулись было за ним, потом пропали. И больше не видел их Тимофеич.

Вышли ли они на Зимнюю дорогу, чтобы пробраться дальше в тундру, или повернули назад в Козьмин перелесок, надеясь встретить своих? Там, у Козьмина перелеска, бывали моленья самоедов, и когда Тимофеич после промысла возвращался в ту зиму обратно в Мезень, то наткнулся в глухом этом месте на целый лес идолов и множество каких-то лоскутков, развешанных по деревьям.

В Мезени, отогреваясь на печи, Тимофеич услышал рассказы о гонении на самоедов от царского офицера Петра Енгалычева. Сообразил тогда Тимофеич, в чем тут дело и кто были его лекари-аптекари. С тех пор он от простуды и лихорадки-трясовицы сам лечился самоедским снадобьем и других лечил тем же. Вот и Ванюшке Тимофеич натирал на ночь спину и ноги толченым янтарем, смешанным с горячим китовым жиром, укутывал мальчика в полушубок и укладывал на оленьи шкуры в мурье. Тимофеич сидел у Ванюшкиного изголовья, то набивая трубку табаком из висевшего на гвоздике пузыря, то выколачивая её в котелок. Ванюшка чихал от щекотавшего у него в носу табачного дыма, кашлял, бормотал несуразное что-то и наконец засыпал. Тогда Тимофеич прибегал ещё к одному средству, которое, по его мнению, должно было окончательно выгнать из Ванюшки болезнь. Тимофеич перенял это средство от знахарей, морочивших им народ, но старик, как и многие люди в то время, верил в целительную силу всего, что он проделывал теперь над Ванюшкой. Тимофеич снимал с указательного пальца оловянный перстенек и, дунув сквозь него на четыре стороны, клал его на лоб Ванюшке и шептал над ним, стоя на коленях, закрыв глаза и еле шевеля губами: