Лариса Склярук - Плененная Иудея. Мгновения чужого времени (сборник)

Ионатан отвел глаза от бледного лица Эфраима и взглянул на лекаря. Тот уже прикрыл куском ткани рану и, откинувшись назад, развел руками, как бы говоря: тут я бессилен. Ионатан с трудом проглотил комок, застрявший в горле, и, силясь придать лицу ровное, спокойное выражение, взглянул на друга.

– Я не ранен? – прозорливо спросил Эфраим, и глаза его распахнулись от ужаса понимания.

Ионатан молчал.

– Как же так, ведь я же еще и не жил. Я еще не жил и уже должен уйти, – в смертельной тоске вскрикнул Эфраим, и его рука беспомощно задвигалась по плащу, словно ища что-то.

Его вновь вырвало.

– Разве я жил, Ионатан, – шептал он, отдышавшись, вернувшись к прежней мысли, – разве это все, что позволил мне Всевышний? А как же мои раздумья, идеи, мечты? А как же любовь? Ведь я еще никого не любил. А как же дети? Я хочу сына. Сына, сына… – Он говорил все тише. Язык заплетался. Глаза закрылись.

На сером плаще проступало большое красное пятно. Ионатан с трудом удерживал рыдания. Он держал руку Эфраима и, не замечая, все сильнее и сильнее сжимал ее, как будто так, силой, можно было помешать ускользнуть жизни друга.

Длинные ресницы Эфраима чуть трепыхнулись, рот приоткрылся.

– Шма, Исраэль… – почти беззвучно прошептал он и замер.

Ионатан еще некоторое время не двигался, глядя перед собой и сжимая холодеющую руку Эфраима.

– Его смерть не была напрасной. Он погиб как герой, за родину, – раздались над его головой громкие слова.

Ионатана передернуло. Он посмотрел на белое, мертвое лицо, встал и ушел. Ему хотелось побыть одному. Может быть, потом он сможет слушать эти слова о военном геройстве человека, совершенно не для этого рожденного.

Два дня он просидел в углу комнаты на полу, посыпав голову пеплом, и молчал, молчал, кто бы к нему ни обращался, какие бы слова соболезнования ни произносил. Этот сильный, мужественный, смелый человек должен был сам совладать со своим горем, безмолвно пережить его. Через два дня Ионатан вернулся на стены Иерусалима.

Дверь комнаты, которую он покинул, выходила на крышу дома, стоящего чуть ниже на холме. И Бина, выйдя на эту своеобразную террасу, долго смотрела вслед уходящему Ионатану, пока он спускался по крутой узкой улице. Когда мужчина скрылся за поворотом, она опустилась на крышу и сидела, задумавшись, натянув на колени подол своего свободного узорчатого платья.

Храм, видный со всех частей города, притягивал ее взор. Он был такой снежно-белый, как самые нежные облака, проплывающие на этом синем небе, и такой ярко-золотой, как слепящие солнечные лучи.

– Я виновата, – тосковала Бина, – очень перед ним виновата. Но как же быть? Я не могу лгать, и я не люблю его так, как должна, как заслуживает этот прекрасный человек. Господи, – взмолилась она к Храму, – душа моя разрывается. Сон убегает от глаз моих. Помоги мне, Господи. Верни мне сердце мое.

Отрезая иудеям возможность совершать вылазки, римское войско было расставлено против стены с севера на запад в семь рядов. Три ряда пехоты, три ряда конницы и седьмой ряд – стрелки.

Чтобы определить место, откуда можно напасть на дерзновенный город, Тит в сопровождении большой свиты объехал Иерусалим. Светило яркое майское солнце. Офицеры свиты негромко и оживленно переговаривались. Атласно блестели выхоленные сытые лошади, сверкала амуниция, подрагивали плюмажи на круглых шлемах, развевались пурпурные плащи.

На тонконогом гнедом жеребце в коротком панцире, под которым была кожаная туника с полосками кожи на плечах и бедрах, ехал трибун-ангустиклавий, Валерий Венуст. Его серые глаза смотрели спокойно, замкнутое лицо было ровным. На нем не отражался тот сумбур мыслей и чувств, какой был в его душе. Он отвечал на обращенные к нему вопросы, улыбался, когда следовало улыбнуться, покачивал головой, когда следовало ею качнуть, но мысли его были об ином.

Получив должность легионного трибуна, Валерий, к своему удивлению, почувствовал, что это не принесло ему ни той радости, ни удовлетворения, какие он предполагал. Напротив, он продолжал жить в некотором душевном оцепенении, с чувством недовольства и постоянного ожидания.

Так человек, измученный длинной промозглой зимой, нетерпеливо ждет, когда же наконец сквозь прорывы туч промелькнет радостный солнечный луч. Все эти три года, прошедшие после его последней встречи с Биной, он упрекал себя в малодушии. Как он мог отпустить эту девушку? Что за помутнение рассудка? Почему он не принудил девушку идти с ним, почему не заставил ее повиноваться? Ведь даже птицы привыкают жить в клетке. Как он мог позволить ей бежать в Иерусалим? Разве он, римский офицер, не предвидел неизбежного падения этого города?

Он теперь обо всем думал исходя из своей любви к Бине. Воспоминания не потускнели, не стерлись от времени, как можно было ожидать. Напротив, жизнь его словно сосредоточилась в одной страсти. Вновь перед ним вставал чарующий облик девушки, и вновь она шептала ему сладостные слова любви. Стоило только закрыть глаза, и он видел воочию каждое мгновение их недолгой встречи, каждую черточку ее лица, слышал каждое слово, ею сказанное. От воспоминаний ныло сердце и томили сожаления, совершенно несвойственные Валерию прежде.

При этом он решительно не вспоминал всех следующих слов, сказанных девушкой, он отбрасывал их с истинно римским самомнением и гордыней. У него появилась четкая и ясная, вполне военная цель. Он найдет Бину в этом безумном, хаотичном, умирающем городе, чего бы ему это ни стоило. Найдет и не отпустит, ни на мгновение не выпустит из рук. Она нужна ему как воздух, как дыхание, как жизнь. Она его добыча, выстраданная временем.

Все деревья в окрестностях Иерусалима были вырублены. Все поместья, виллы, дома снесены. Пустое, голое, мертвое пространство тоскливо пролегло вокруг города.

Римляне строили три вала. Чтобы помешать иудеям совершать вылазки, между валами наготове стояли пращники и стрелки. А перед стрелками – баллисты и катапульты.

Когда противовес катапульты шел вниз, наполненная камнями корзина из воловьих жил взвивалась вверх; дойдя до упора, ударялась о специальный отбойник с подушкой, и тогда, освободившись от корзины, получив от удара об отбойник дополнительное ускорение, камни со страшной силой летели вперед, сбивая зубцы городской стены вместе с ее защитниками. При этом катапульта душераздирающе скрипела, напоминая ослиный вопль. За что эти катапульты и называли «онаграми», дикими ослами.

У баллист, называемых «скорпионами», тетива натягивалась воротом. Затем крюк, удерживающий тетиву, отпускали. Плечи «скорпиона» распрямлялись, и тяжелая стрела с ревом неслась к стене.

Слыша этот рев, стражи на башнях Иерусалима кричали: «Стрела летит», предупреждая защитников города об опасности.