Евгений Штейнберг - Индийский мечтатель

Новый индийский театр. Совершенно новый, невиданный!.. Его спектакли не будут подражать классическим трагедиям с их ходульными, неестественными героями, мертвым языком, холодными, как фейерверк, страстями. Не станет он копировать также и джатру или наивные импровизации площадных представлений…

«Мой театр должен стать зеркалом истинной жизни, — говорил он себе. — Начну с переводных комедий, а там посмотрим… Найдутся, в конце концов, и здесь писатели, напишут свои, самостоятельные пьесы. Пройдет лет сорок, пятьдесят — и театр индийский будет не больше отличаться от западного, чем ныне отличается, скажем, французский от английского…»

Но как играть эти пьесы, непривычные актерам и зрителям? Вот что тревожило Герасима Степановича.

На своем веку он повидал многих замечательных артистов. Его покровителем был такой большой мастер, как Иван Афанасьевич Дмитревский. Близко знал он и других выдающихся русских актеров: Троепольскую, Шумского, Рыкалова; видел французских знаменитостей, блестящих комедийных актеров лондонского Дрюри-Лэйна. Герасим Степанович надеялся, что большой опыт в театральном деле поможет ему в обучении индийских артистов, однако он вовсе не хотел рабски следовать европейским образцам. Было бы глупо сводить дело к превращению своеобразных здешних мастеров в обезьян или попугаев. Можно ли пренебрегать высокими достоинствами, которыми отличается индийский театр? Разумеется, нет! Напротив, нужно использовать все его лучшие качества. От классической высокой трагедии взять пластичность жеста и телодвижений; от джатры — музыкальность, лиризм и некоторые особенности сценического оформления; от народного балагана — живость, остроту, полнокровное веселье…

Лебедеву казалось, что он все понял и продумал, что задача уже решена, но когда на первой подготовительной репетиции пришлось иметь дело с живым актером, которому нужно было объяснить и наглядно показать то, что задумал постановщик, он почувствовал всю трудность воплощения своего замысла. Предстояла огромная, долгая, упорная работа, и кто мог предсказать, увенчается ли она успехом?..

Патрику Деффи приходили на память прочитанные когда-то рассказы о пленниках, бежавших с помощью тюремщиков. Но там обычно действовал подкуп — у него же не было ни гроша. И Патрик задумал другое. Он попытается расположить к себе солдат, приобрести их сочувствие. Нелегкая задача! Сипаи — послушные служаки, они дорожат своими привилегиями. Станут ли они слушать его речи? Не донесет ли кто-нибудь из них начальству?.. Все-таки он решил рискнуть.

Нужно торопиться. В любой момент могут прибыть сведения из Мадраса, и тогда… На милость судей рассчитывать не приходится.

Однажды, когда, по обыкновению, солдат принес узнику пищу, Деффи заговорил. Бенгальского языка он не знал, зато свободно владел хинди, который понимали многие из сипаев. Тот вздрогнул от неожиданности и пугливо посмотрел на дверь.

— Знаю, вам запрещено разговаривать с заключенными. Что ж, продолжай молчать, как молчал до сих пор. Молчи и слушай! А не хочешь — заткни уши. Все равно я буду говорить…

Сипай бросил на него удивленный взгляд и, поставив на столик миску с едой, вышел. С тех пор, как только кто-нибудь из караульных входил в камеру, Патрик заговаривал с ним.

— Вы сторожите меня, а не знаете, в чем моя вина, — говорил он. — Я не убивал, не грабил, не присваивал чужого, никому не причинил зла. Я только хочу, чтобы народы обрели свободу, чтобы с простыми людьми обращались справедливо и честно. За это Джон Компани и приказал заточить меня в тюрьму.

Солдаты молчали, но Патрик заметил, что, производя обычный осмотр камеры, они задерживались дольше, чем прежде. Видимо, им было интересно слушать такие речи из уст белого сахиба. И он продолжал все смелее и откровеннее:

— Инглисы грабят ваши селения, обращаются с индусами и мусульманами словно с невольниками, а вы служите им и выполняете их приказания. Что заставляет вас так поступать? Неужели жалкие подачки, которые кидают вам, как собакам — кости, оставшиеся от господского пира? Надев военные мундиры, вы кичитесь перед своими соплеменниками, забывая, что сами вышли из их среды!

Сипаи молчали, лица их оставались бесстрастными, но все-таки они слушали, а главное — ни один не пожаловался тюремному начальству! Это казалось Патрику добрым предзнаменованием. Может быть, ему удалось убедить этих людей, открыть им глаза? Если так, пора перейти от слов к делу! Прежде всего нужно переговорить со старшим сипаем.

Это был пожилой индус с глубокими и грустными глазами. Он производил впечатление человека доброго и слушал речи узника с большим вниманием, чем остальные. Патрик уже собирался повести с ним откровенный разговор, как вдруг однажды утром вместо него появился усатый сипай, огромного роста и богатырского телосложения. «Досадно! — подумал Патрик. — Однако попытаемся познакомиться и с ним».

Как только заключенный обратился к новому стражу, тот сурово сказал:

— Держи язык на привязи, сахиб! Не то позову офицера…

Дверь захлопнулась. Патрик с грустью поглядел сипаю вслед.

— Экое невезение! — прошептал он. — Должно быть, сам дьявол прислал сюда этого человека.

Гопей Подар возился у своей лодки. Под соломенным навесом на четырех бамбуковых жердях горел костер. В медном котелке варился рис.

Старик снял крышку и, убедившись в том, что варево готово, уселся у костра. Он брал горячий рис пригоршнями, не боясь обжечь свои огрубевшие пальцы.

К костру подошел рослый человек с длинными усами. На нем был сипайский мундир, голова повязана чалмой.

— Рам, Рам! — произнес он, почтительно сложив вместе ладони.

Старик пристально вгляделся в пришельца:

— Ты кто такой? Кажется, знаком, а вот никак не припомню…

— Мы не виделись много лет, но я сразу узнал тебя. Ты Гопей Подар, брат моего отца…

— А, так это Нанда! — обрадовался рыбак. — Теперь и я узнал тебя. Откуда ты явился?

— Из Барракпура. Служил там в гарнизоне, а до того воевал в Чандернагоре с ференгами. А еще раньше был в Дакке. Теперь перевели сюда. Я сразу поспешил к тебе. Хорошо, что ты все тут же. Позволишь мне присесть у твоего огня?

— Конечно, Нанда! Садись и раздели со мной еду.

Солдат опустился на корточки:

— Слыхал ты что-нибудь о моем брате? Не знаешь, жив ли он?

— Недавно я был в деревне. Буксу жив, но жизнь его горька. Тебе, Нанда, живется лучше. Вон ты какой откормленный!

— Нас кормят сытно, — согласился сипай, — но мне опротивела служба. Я уже немолод, у меня четыре раны, и кости мои болят в сырую погоду. Мне надоело жить в казармах, смотреть на этих поганых сахибов и терпеть, если самый плюгавый огреет тебя хлыстом по лицу. Я устал от этих походов, маршей и экспедиций… Мне хочется жить в деревне, среди людей, которые исповедуют истинную веру, говорят на моем языке, едят чистую пищу и соблюдают добрые обычаи… У меня есть кое-какие сбережения, но они недостаточны. Скоплю еще пятьсот рупий и тогда брошу проклятую службу.