Пантелеймон Кулиш - Чёрная рада

— Знаю я, знаю, только я не дал бы ему гетманского бунчука в такую минуту.

— Э, батько мой! Ты уже слишком недоверчив к людям.

— А ты, сынку, кажется, слишком много на них полагаешься. Слыхал я кое-что о Вуяхевиче...

— Э, полно! Ты моего Вуяхевича не знаешь. Никто лучше его не сумеет удержать казаков в порядке.

— Смутные, смутные времена! говорил в раздумье Шрам.

— Не так еще, как тебе кажется.

— Дай Бог! А что ты скажешь о черни, которая сбирается в полки под Нежином, так как в начале Хмельнитчины?

— Ничего не скажу, кроме того, что мне больше их жаль, нежели досадно, больше досадно, нежели страшно. Пока у меня в стану будут пушки и казаки, я ничего не опасаюсь. Ты думаешь, может быть, что меня привели в уныние Миргородцы, Полтавцы да Зеньковцы? Нет, они меня только огорчили. Не то для меня урон, что три полка от меня отпали, а то урон, что честь и правда попраны!

— О, голова ты моя золотая! подумал Шрам. Если бы все так, как ты, держались чести да правды! А то на кого ни взглянешь, у всякого первая забота об этом несчастном панстве, об этом чванстве и господстве, которое гнетет и губит Украину!

Когда Сомко с своим конвоем въехал в город и миновал урочище Галатовку, ему преградила дорогу погребальная процессия. На вопрос: «Кто умер?» отвечали: «Сын Нежинского войта».

— Тот, что сегодня утром становился с молодым Домонтовичем на Божий суд? спросил Шрам.

— Тот самый, отвечали печально мещане. Не послужила бедному фортуна. Только стукнулись саблями, тотчас и положил его на месте вражий кармазин.

— Э, нет! вмешался тут кто-то со стороны; сперва Домонтовченко достал войтенка по левой руке, — кровь так и брызнула. «Полно, говорит, будет с тебя!» А войтенко: «Нет, или мне, или тебе не жить на свете!» — «Так пускай же, говорит, Господь успокоит твою душу!» и начал наступать еще сильней на войтенка; попятнал его всего ранами: «Эй, говорит, довольно! Пожалей себя!» А тот машет да и машет на пропалую, пока Домонтовченко дал ему так, что и повалился бедняга, как сноп.

— Пускай, пускай! говорили мрачно, идучи за телом мещане; будет и на нашей улице праздник.

Долго ждали путешественники, пока пройдет похоронный ход; но ему как будто и конца не было. Весь Нежин поднялся провожать сына своего войта. Шрама поразило сперва то, что в этой толпе народа не было ни одного кармазинного платья: этим выразилось окончательное разделение двух враждебных партий; потом, что вместе с мещанами шло много казаков, но меж ними не заметил Шрам ни одного старшины казацкого. Это заставило его подозревать, что и в самом войске кроется вражда низших чинов против старших. Ничего не сказал он гетману, только покачал головою. Молчал и Сомко, глядя на процессию, а старшины только переглядывались между собою.

Васюта нежинский тоже видно сделал нерадостное заключение, и лишь очистилась дорога, тотчас распрощался с гетманом, и поспешно поскакал к своему двору. Старшины нежинские тоже разъехались по своим домам, а прочие последовали за Сомком к его лагерю, который был расположен за урочищем Биляковкою.

Беспокойство Шрама еще больше увеличилось, когда, приехавши в Сомков лагерь, он нашел там совершенный беспорядок и безладье. Говор и крик казаков слышался издали. Вокруг лагеря не было никаких пикетов. Никто даже не окликнул въезжающих в него всадников. Казаки расхаживали по лагерю толпами, и Шраму показалось, что он в вечернем мраке заметил прошедшего мимо батька Пугача.

Сомко, остановясь у своей палатки, тотчас потребовал к себе генерального писаря своего, Михайла Вуяхевича, которому поручено было начальство над лагерем. Но его долго не могли найти. Сомко напал на старшин, кричал, сердился, но беспорядок от того ничуть не уменьшался. Он разослал их по всему лагерю с приказанием восстановить тишину; и сам поехал также промеж шатрами в сопровождении своих приближенных. Шрам, нахмурив брови, молча ехал за ним.

Скоро встретили они Вуяхевича. Разъезжая, подобно им, промеж казаками, генеральный писарь, казалось, занят был более своею речью, нежели восстановлением в таборе порядка.

— Вражьи дети! Печкуры, кричал он, не обращая почти внимания на волновавшиеся вокруг него толпы. Мы вас научим шановать старшину! Не будете вы у нас важничать, как те запорожцы, что всяк у них равен. Дадим мы вам такого равенства, что и не захочете. Мало чего нет, что у запорожцев все равны, что с ними гетман их за панибрата, что меж ними нет ни богатых, ни убогих, а все у них общее! На то они запорожцы, казаки над казаками. А вы что такое? Мужичьё! Сущее мужичьё! Да мы вас, вражьих детей, батогами! Погодите лишь, пусть кончится рада; мы вас приставим к земляной работе; мы вам дадим знать запорожскую вольность!

Казаки от таких речей не только не унимались, напротив, вились шумными роями вокруг поезда генерального писаря, и те, которые были напереди, молча ловили, кажется, каждое его слово, между тем, как за их спинами вырывались из смешанного ропота слова: «Слышите, что говорит пан писарь? Мы мужики! Нас батогами! К земляным работам! А старшина будет нами орудовать, як чёрт грешными душами! Не дождет же она этого!» — «Не дождет, не дождет!» кричали еще громче те, которых совсем не было видно.

— Пане писарь! сказал Сомко, встретившись с ним. Что это у тебя за беспорядок? Разве на то я поручил тебе табор?

— Да вот, ясновельможный пане гетмане, отвечал Вуяхевич, кланяясь низко, вот какая беда тут. Недалеко отсюда табор гетмана запорожского...

— Гетмана! вскричал Сомко так громко, что покрыл вокруг себя говор толпы. Разве у тебя есть ешё гетман, кроме меня? Так ступай же ты к нему и служи ему верою и правдою, если хочешь, так же как и он, погулять верхом на свинье! И вырвал у него из рук бунчук гетманский.

Голос Сомка восстановил тишину сперва вокруг него, а потом и во всем таборе. «Гетман, гетман приехал!» раздавалось между казаками, и одних этих слов было довольно, чтоб заставить каждого о себе подумать. Сомко был добр, доверчив, великодушен; но иногда он не знал меры своему гневу и, подобно своему зятю Богдану Хмельницкому, разил булавою всякого, кто в горячую минуту осмеливался против него пикнуть. Он был хороший стратегик, и своими победами обязан был более своему искусству и порядку, в каком держал свое войско, нежели превосходству сил. Это одобряли однако ж только старшины, сведущие в военной науке; а войсковая чернь, напротив, вздыхала о прежней свободе и роптала на своего гетмана. Хитрая политика Бруховецкого еще более развратила сторонников Сомка. Стоя близ Романовского Кута, где господствовала совершенная вольность и где, казалось, никого не было старшего, казаки Сомковы, в его отсутствие, забурлили, заглушили голос своей старшины, а к тому еще запорожцы подослали в лагер несколько «добрых молодцев», которые вконец взволновали чернь своими рассказами.