Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега

Наконец, — еле слышно прошептал умирающий.

Пан Тудор, стиснув зубы, склонился над постелью. Не раз видевший смерть рыцарь сразу понял, что этому человеку ничем уже не помочь.

Кто? вымолвил он, всматриваясь в заострившиеся уже черты страдальца.

— Кто же он, отец?!

Уста Константина Романского долго шевелились прежде чем голос его опять стал слышен.

— Исчадие ада... — донеслось наконец до Тудора — Исчадие Рима... Ищи его, друг... Не дай сотворить худшее зло — с трудом разомкнулись снова уста старого гусита. — Подкрался... Ножом...

Глаза отца Константина начали стекленеть; стоявший рядом пожилой единоверец осторожно закрыл их Дом наполнился женским плачем.

Сотник Тудор тяжело выпрямился. Вокруг него в молчании стояли друзья и соратники Константина Романского. Преследуемые в родной Богемии католиками немецкими баронами и чиновниками императора Сигизмунда, они нашли новую родину на Молдове давно, в княжение Александра Доброго. Умный господарь понял какую пользу принесут краю новые поселенцы — трудолюбивые последователи Яна Гуса — ученые, мастера, строители. Но Рим не забывал их и здесь. Время от времени рука посланных Рима, держа кинжал или яд, дотягивалась — таки до одного из лучших братьев — тружеников. Так случилось, видимо, и сейчас.

Родилась, окрепла песня — гордый, скорбный гимн чешских воинов — таборитов. Приникнув к плечу покойного, тихо плакала у смертного одра молдавская крестьянка Ефимия, его вдова. Тудор отступил к двери и вышел. У ворот, держа коней под уздцы, сотника ждал последовавший за ним войник Панша.

Тудор обменялся с ним несколькими словами и двинулся, пеший, к белевшей сквозь клубы тумана гавани Четатя — Албэ.

2

Когда крепость была молодой, она не отличалась еще величиной и мощью — единственная каменная стена опоясывала то место, где стояли дома богатых горожан военачальников и купцов, где жили в большом доме холостые наемники двух белгородских хоругвей[4]. Второй пояс укреплений был еще слабее — земляные валы, увенчанные бревенчатой стеной. Сотник быстро миновал оба яруса. В наступившей темноте только редкие огоньки мерцали за окнами домов, но Тудор видел дорогу и в воцарившемся мраке. Словно сгустки этой тьмы время от времени на пути воина хищными тенями появлялись ночные грабители. Но тут же исчезали, поняв, чьи слышатся тяжелые шаги.

Сотник постучал молотком в высокую дверь. После долгих расспросов осторожный слуга впустил его наконец в полутемную прихожую.

— Входите, мессере Теодоро, входите, — приветствовал его издалека голос хозяина.

В просторной комнате, куда провели витязя, навстречу ему поднялся богато одетый итальянец. Тудор отказался от протянутой ему чары пахучей романеи и опустился на обитый тисненой кожей высокий стул.

— Убили преподобного Константина Романского, гусита. — сказал он, глядя в глаза благообразного генуэзца.

— Я знаю об этом, мессере, — спокойно промолвил фрязин. — И тоже об этом скорблю.

— И знаете, конечно, мессере Джентиле, зачем я постучался в ваш дом?

— Чтобы спросить, кто убил вашего друга, с печальной улыбкой развел руками хозяин. — Генуэзцы Монте—Кастро — католики, а я — старшина генуэзской общины этого города. Вот и пришли вы, мессере Теодоро, ко мне за головою убийцы.

Тудор Боур молчал, не сводя пристального взгляда с Джентиле Кравеотто, фряжского купца.

Хозяин встал и подошел к окну, открытому в благо ухающий весенний сад. За деревьями смутно белела высокая каменная стена, окружавшая усадьбу фрязина. Дом и сад — сотник знал это — охраняли вооруженные слуги и лютые псы.

— Мессере Теодоро, — старшина с картинным изяществом повернулся к сотнику. — Вы прожили в Италии немало лет, вы почти наш земляк. Позвольте спросить вас мессере, как итальянец итальянца, какую выгоду получила бы наша община от смерти Константина — гусита?

— Один вред, проронил сотник.

Вы сами понимаете это, мой храбрый друг. Но знаю, знаю: мы католики. Что поняли вы — того не уразумеют другие. Другим же нужен только предлог, дабы натравить на нас, ваших давних соседей, неразумную портовую чернь. Как было в прошлом году, — добавил с горечью старшина. — Это стоило нам многих жизней и принесло разорение.

— Я бил грабителей у ваших домов, — напомнил Тудор, похлопав рукой по сабельной рукояти.

— И знаете, как благодарны вам за это генуэзцы города Монте—Кастро. — Мессер Джентиле отвесил полный достоинства поклон. — Но отношения республики святого Георгия и Земли Молдавской с тех пор не лучше. Все больше ваших людей не считает более торговлю постыдным для себя делом, все больше молдаван пускается в торговые операции. Эти люди думают, что мы им мешаем, ненавидят нас, а греки разжигают в их сердцах злобу, надеясь пожать плоды вражды. Мы по — прежнему каждый день ждем нападения, мессере Теодоро.

— И нападаете, вставил Тудор, — на наши корабли в море, как их ни мало у нас.

Мессер Кравеотто с досадой махнул рукой.

— Это делают генуэзские пираты, — возразил он. — Республика не в силах им помешать, да и сама давно перестала слышать наш голос. Мы слишком далеки теперь от Генуи, мессере, мы живем здесь сотни лет и принадлежим уже, клянусь небом, к тому же народу что и вы. По духу и, наверно, также по крови, — заключил Джентиле.

— Тогда прошу вас как молдаванин молдаванина, — недобро усмехнулся сотник. — Вернемся к тому, что отца Константина Романского, гуситского проповедника, сегодня убили. Скажите мне, кто убийца, мессере, и считайте меня навеки вашим должником!

Мессер Джентиле безмолвствовал. В душе генуэзца шла нелегкая борьба, разум лихорадочно взвешивал рождаемые происшествием обстоятельства и все, что могло из них истечь. Между молотом и наковальней — таким всегда было место его земляков после отрыва от родины, таким было оно и сейчас.

Мессер Джентиле, как и большинство здешних генуэзцев, был отпрыском большого, многоветвистого рода. Там, в матери — Генуе, жили братья всех степеней, сестры, дядья, тетки, свояки и свояченицы, не упомнишь, кто еще. Хватало таких и на Хиосе, Лесбосе, Кипре и прочих островах, еще не отнятых у республики святого Георгия проклятыми османами. Жили еще и делали дела Кравеотто также в Пере, у самых стен покоренного Константинополя, откуда турки тоже почему — то не изгнали итальянцев. Было их достаточно в столицах и портах Англии, Испании, Португалии, Франции, Голландии, Дании. Где таился барыш, коренным племенам не видимый, там появлялись генуэзцы, оценивали его единым взглядом, хватали. И пускали в том месте корни, дабы не ушли от них там новые барыши. Среди них, почти всегда, — сыны фамилии Кравеотто.

В южных гаванях Молдовы — Белгороде и Килии, в других городах края генуэзские колонии обосновались и двести, и триста лет до того. Для торга здесь, на древних путях из Европы к Востоку, простор был особый. Порой терпели обиды, убытки; десять лет назад здешний господарь, за неуплату пустячного мыта[5], забрал у Кравеотто на четыре с половиной тысячи дукатов товара; полтора года судились с князем мессер Джентиле и брат его Оджерино, пока не вернули свое добро. Убытки случались, но в сравнение с доходом все — таки не шли. Даже сейчас, когда на проливах, запирая Великое море, воссел хищный султан, когда торговля на Понте хирела и над Каффой навис турецкий ятаган, — даже теперь сухопутные караваны и морские галеи бойко везли товары Кравеотто и их земляков из Перы в Белгород, затем — на Сучаву, на Львов и Лейпциг. И в обратную сторону, к торговым вратам Леванта/ Нет, молдавские гнезда оставлять нельзя! В Генуе, за морями и странами, это понимают не все, отсюда и теперешние нелады республики с Молдовой. Но белгородские генуэзцы, но сам глава колонии мессер Джентиле отлично знали цену дружбы с молдаванами: с ними еще вместе — жить да жить!