Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега

— Напротив, святой отец, — возразил мессер Антонио, — беседа вдохновляет меня...

Он принялся громоздить из песка холмик. Аббат с любопытством следил за давним своим знакомцем, пытаясь решить старую загадку — к какому же роду—племени принадлежит этот человек.

В облике Мастера гармонично, с естественной простотой слились черты многих народов. Густые, почти сросшиеся брови могли принадлежать итальянцу, но и еврею, квадратный, рассеченный в середине подбородок — молдаванину, но и персу, прямой нос — русичу, но и греку. Зато лоб любому племени впору и во украшение: высокий и выпуклый, мощный, словно щит, за коим могучий воин укрыт для боя. И не говорят также ничего о роде, из которого вышел Мастер, его серые, с голубым отливом глаза — только о быстром, глубоком разуме, гордой воле и великой доброте. В Венеции говорили, что мессер Антонио — из армян. Называли его также иберийцем, иудеем, саксом. Сам отец Руффино, однако, знавший историю усыновления Мастера, склонялся к иному мнению. Аббат хорошо ведал, откуда на рынки Европы привозят сероглазых, хорошо сложенных невольников; скорее всего, мыслил сей клирик, непокорный живописец папы родом из северной страны, именуемой Московией. Оттуда также — строптивый нрав, которым известны в мире татарские пленники, угоняемые каждый год ордой из родных мест.

Это, конечно, менее всего волновало отца Руффино. Главное — этот муж был римской веры, а значит — подвластен его наставлению и суду. В бога, видимо, веровал, как ни отклонялся от истинного учения, на обедню приходил, молился. Но — одиноко, в углу часовни. И не было на молитве в этом человеке смирения — ни в прямой, гордой стати, ни в скрещенных руках, ни во взгляде, устремленном на святое распятие с дерзновенною прямотой, словно на кресте перед ним — ровня.

Мессер Антонио продолжал между тем свой труд. Из песчаной горки стали проступать очертания мужского торса: шея запрокинута, мускулы вздуты, руки заломлены за спину, будто выкручены там и связаны. Так выглядели — аббат хорошо это знал — тела пытаемых, только что спущенных с дыбы на холодный пол застенка.

Отец Руффино поморщился: напоминание показалось ему и несвоевременным, и невежливым.

— И все—таки, сын мой, — задал он со скрытым укором вопрос, не раз уже слышанный Мастером в Леричах, — зачем вы все это делаете? Еще не создав творение свое — обрекаете его на скорую гибель?

— В отместку себе, пожалуй, — шутливо ответил мессер Антонио. — За то, что стал художником. Что не сделался плотником, сапожником, портным. Разве радость созидания в душе этих скромных тружеников выше моей?

— Сердце радуется, синьор, — опустив рыжие ресницы, сказал аббат, — я слышу в ваших словах великое смирение. Но разве не единому художнику назначено искусство?

— Искусство каждому в его деле требуется, — ответил Мастер, работая все более вдохновенно. — Рыцарю Конраду оно нужно в фехтовании и рубке, в нападении и обороне, в командовании воинами. Мессеру Амброджо — в полных прозрения, я сказал бы — вдохновенных торговых акциях. Рыбаку нашему — московиту Базилио — в умении угадывать пути рыбьих стай, в выборе, времени, места и способе лова. Искусство живет во всех; человеческих делах.

Аббат слушал со всем вниманием. Беседа с мудрым: противником питала его собственный ум, раскрывала: перед ним истоки явлений и мыслей, ему ненавистных, помогала понять извечного врага — Думающего и Созидающего Человека, чьим блестящим образцом был Мастер.

Образ, набрасываемый в песке мессером Антонио, между тем быстро менялся. Мучительно выгнутый торс округлился, поза стала более спокойной, появились раскинутые руки, высокая женская грудь. Мастер явно дразнил своего вчерашнего палача. Но аббат по—прежнему был невозмутим.

— Мне не раз говорили, — продолжал венецианец свою мысль, — будто художник — учитель мира. Но разве не то же самое — сапожник, каменщик, земледелец?

— Разве воин не учит мир мужеству, врач — человеколюбию, купец — бережливой предприимчивости? Разве смелость и любознательность мореплавателя — не в науку людям?

— Вы не оставили в этом места нам, смиренным слугам божиим, — с доброй улыбкой сказал отец Руффино. — Но слушаю, слушаю вас. Какое же из многих искусств — а если вы приравниваете к ним ремесла, какое же из ремесел также — наилучшее поприще для таланта? Какое, в вашем мудром суждении, должно быть признано первым?

Мессер Антонио украсил соблазнительный женский торс богатой шевелюрой из еще не высохших водорослей. И тут же, разрушив слепленное, стал громоздить из него лопаткой новую песчаную кучу.

— Это, бесспорно, зодчество, — молвил он, подумав.

— Почему?

Мастер, помедлив перед горкой запасенного материала, начал ее заострять к вершине, опоясывая спиральной тропой.

— Потому что в каждом человеке живет строитель. Как и в каждом живом творении — бобре, птице, кроте: каждому нужно гнездо. У человека же, в отличие от прочих созданий господа, есть разум и руки. Вот почему зодчество — главное среди ремесел и искусств. По этой же причине, — добавил с усмешкой Мастер, — увидев песок, малыш первым делом строит из него дом. Как делаю я сейчас.

Куча песка, действительно, очень быстро меняла свой облик. Но не дом вырастал из нее — целый город, со стенами и башнями, улицами и храмами.

— И еще потому, — продолжал мессер Антонио, работая, — потому это искусство — первейшее, что к природе оно — ближе прочих. Ибо берет у нее целиком материал. Не краски, не холсты, приготовленные людьми, не лаки, бумагу, картон, — а камень, дерево, щебень, а глину — плоть и жилы земных недр. Вот почему, — завершил он, — так красивы крепости и замки, воздвигнутые на вершинах гор, на высоких скалах. В таком выборе места, святой отец, — не только забота о безопасности. В нем видно также стремление, может быть — неосознанное, продолжить работу природы, дополнить ее труд человеческой рукой.

— Нет, — с обычным притворным смирением поправил аббат. — Приблизиться ко господу!

— Вот именно, — согласился Мастер. — Но не так, как полагает ваше преподобие, не в простом возвышении в пространстве, на столько—то футов и дюймов. Приблизиться к творцу — в высоком творчестве его, следуя заветам, оставленным создателем в час сотворения природы!

— Опять природа, о славный сын мой, — заметил лукаво патер, — природа, которой вы так верны во всем.

— А через нее — господу, напомнил мессер Антонио, работая все быстрее. — Скажу, отец мой, без хвастовства: из всех живущих и смертных к небесному творцу ближе всех — художник. Ибо дает своим созданиям, по мере таланта, и форму, и дух. Он и мастер, и математик, и инженер, и философ! И многое еще — астроном и химик, кузнец и врач.