Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега

— Бесспорно, — мессер Антонио отвесил полный достоинства поклон. — Но великие поприща человеческих дел, отец мой, — не кувшины, которые хозяйка ставит на стол один за другим, в зависимости от величины. Я не дерзну отдать чувству первенство перед разумом, гению художника — перед гением мыслителя. Оба должны быть вместе, сплетаясь в одной душе, иначе великого не создать ни в чем. Второй соправитель мира есть разум.

— Дар Диавола, — не выдержал наконец аббат. — Откройте библию, заблудший сын мой, и уразумеете, что глаголете!

— Прошу прощения, — возразил венецианец, — в библии этого нет. В миг грехопадения Ева, действительно, сделала то, что внушил ей змей. Но яблоко, яблоко познания — не от диавола же оно там было! Яблоко выросло на райском древе. Разве не бог, о, отец мой, сотворил и рай, и все, что в нем находилось?

— Пусть так, о мудрый сын мой, пусть так, — аббат со смирением сложил воздетые было руки. — Но диавол воспользовался тем плодом, и сделал его таким образом собственным орудием, наложил бесовскую печать. А господень запрет — разве вы забыли о нем, синьор? Разве сказано где—либо в Писании, что запрет этот для детей Адама снят? Зло вышло в мир, господь не восхотел тому препятствовать. Но оно осталось злом!

— Но разум прекрасен! — воскликнул Мастер. — Следовательно, это божий дар!

— Дар господа не может служить погублению человека. Вспомните блаженного Экклезиаста, сын мой! «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость, и познал безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».

— Не спорю, — ответил мессер Антонио, едва уловимыми движениями придавая портрету Аньолы уж вовсе новое настроение — жестокое и хищное, хотя и смягченное затаенной жалостью, словно женщина, собравшись погубить жертву, сострадает все—таки ей. — Не спорю, познание мира не всегда веселит нам сердце, принося также скорбь. Но сколько приносит радости!

— За эти годы, сын мой, вы преуспели, верно, в науках, — молвил аббат, побуждая противника к еще к большей откровенности.

— Достиг я малого, хвастать нечем, — возразил Мастер. — Но какое это увлекательное занятие, отец мой, — искать вещей логическую связь, причины встречаемых нами повсюду явлений и перемен! Что может более волновать, чем мысленное путешествие по тайным нитям, соединяющим живое, — былинку и дуб, мотылька и слона. Прокладывать пути, по которым другие люди в лучшие времена пойдут далее и глубже к неведомым тайнам сущего!

«Прямехонько в пасть ада, — подумал отец Руффино, не снимая любезной улыбки с привычного к притворству лица, — Но продолжай, продолжай!»

— Все дальше и глубже, — повторил мессер Антонио, чуть заметными песчаными мазками придавая полонянке в своем медальоне выражение радостного и светлого ожидания. — Чтобы не смотрел на сущее вокруг него человек, подобно скотине в стойле, не понимая, готовый поверить любой вредной сказке. Чтобы знал, как взлетает мотылек с цветка, почему летит, что держит его в воздухе. Чтобы в силах был понять, что движет каждой тварью в ее полете или беге, в ее стремлении сквозь воды или землю, во всем, что составляет жизнь творений вокруг нас. И, может быть, дабы сам сумел однажды, уподобясь мотыльку или птице, взлететь к верхушкам деревьев в лесу, над кровлями города, к вершинам высоких гор.

— Соперничая, то есть, с ангелами господа? — с невинным видом спросил отец Руффино.

— Стремясь быть достойным небесного своего творца, — поправил Мастер, — не зарывать в землю талант, доверенный человеку небесным его владыкой. Ведь это — прямое веление господа, приведенное Писанием, не так ли?

— Смотря как его толковать, — покачал головою аббат.

— По логике разума и веры, — торжественно поднял руку венецианец. — Чтобы человек, все более понимая мир, все более возвышался до образа, определенного ему господней милостью и любовью. Ибо не мог господь сотворить человека сразу, в навеки готовом обличии, как верблюда или осла. Если уж по собственному подобию, то не одним, конечно, видом, а также сущностью, наверно — и духом тоже. Не будет достойно, отец мой, с любовью к богу верить, будто не сотворил человека господь, подобно себе, созидателем и творцом, все постигающим и перенимающим учеником своим и наследником!

«Господи, защити, — охваченный снова страхом, молился при этих словах доминиканец. — Кого ты дал мне в противники, о Иисус, кого повелел сокрушить? И кто же сей, неведомый, предо мною? Ежели не демон, то кто же?»

— Это, однако, тоже — в руке божией, — сказал он тем не менее вслух спокойно и наставительно — Носители многих ересей, безбожные философы Флоренции — и те признают, что знание о вещах кроется не в самих вещах, что хранителем его вовеки пребудет бог — отец, в чьем бережении остаются чистые, единственно истинные идеи о мире, им созданном. Искать знания в самой вещи — обманный и гибельный путь.

— Но каждую вещь, исследуя, ученый мысленно возводит в принцип, превращает в образ, рассматривает по ее существу, по бесчисленным ее связям с миром. Это ли не есть открытие изначального, тайного смысла вещей, о котором вы говорили только что?

— Может быть, мессере, может быть. Но тогда это уже будет смертным грехом. Ибо в кощунственном поиске человек посягает на знания, принадлежащие самому господу его.

Увлекшись спором, отец Руффино некоторое время не следил за работой Мастера. И теперь, опустив глаза, вместо головы красавицы в медальоне увидел вдруг самого себя.

22

Наверно, и тут не обошлось без адской силы, так быстро совершилось преобразование портрета. Но перед доминиканцем теперь действительно был он сам — изображение, при виде которого у патера невольно начали сживаться кулаки. Инквизитор, усилием воли подавив гнев, расслабился и безмятежно улыбнулся. Нет, то не был гротескный набросок, карикатура, какие в Италии вошло в моду рисовать на соперников и врагов. Это был настоящий отец Руффино, благообразный и даже помолодевший, без бородавки на носу и веснушек, причинявших ему бездну огорчений с самого детства. Зато в еле заметной усмешке, в чуть прищуренных маленьких глазках, в жесткой складке у рта было столько сатанинского, что сам аббат не смог удержаться от дрожи. Это был отец Руффино, только уж очень подлинный, без маски благодушия и доброты. Аббат почувствовал себя так, будто кто—то упер в его грудь острие обнаженного стилета. Да, это было оружие, и Мастер показал его грозный блеск.

— Вы опять заставили меня пожалеть, сын мой, — заметил дружелюбно патер, — что бронзе и мрамору предпочли песок. Не то я купил бы это творение вашего гения и хранил бы его всю жизнь. Но позвольте вопрос. Когда вы все — таки видели меня... таким?