Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега

Мария лежала в любимой позе на девичьем узком ложе, подперев рукой голову, во власти бесконечных терзаний. Она решилась уже было броситься во двор, разыскать Теодоро, открыть рыцарю опасность. Но молдаванина нигде не было видно из ее окна, бежать же в его каморку — такого благонравная девушка не могла себе позволить. Теперь все окончательно перемешалось в чувствах и мыслях юной красавицы, приковывая ее к месту, — рождающаяся любовь спорила с долгом перед семьей, сословием, самой далекой Генуей, чувство справедливости — с обязанностью повиновения и верой. Идти за советом, с исповедью к святому отцу — аббату? Что— о остановило, что—то вовремя помешало Марии совершить этот шаг.

Турок Нуретдин—ага в своей келье писал, быстро выводя на голубоватой фряжской бумаге немыслимые арабские загогулины и крючки. Бумагу и чернила молодой осман взял у Мастера, калам сделал сам из стебля тростника. Что вычерчивал беглый шах—заде, ради рыцарской чести упустивший скипетр великого царства? Послание царственному брату? Или, может, захотел навеки запечатлеть, потомству в науку, что видел и слышал в обреченной Византии?

Тудор Боур, поняв наконец, что прячутся от него намеренно, ушел к себе, свалился на ложе. Тудор не знал за собой вины перед Марией, не верил, чтобы девушка могла поддаться пустой обиде. Значит, виновны все—таки братья, прозвучал их запрет. А может, обиделась на сотника ни за что, как бывает с любою дамой? С этими думами Тудор незаметно уснул. И увидел во сне себя, стоящего на вершине башни, высоко над широким зеркалом лимана. Только то был иной лиман и высилась над ним другая крепость — гордая Четатя—Албэ.

Рыцарь Конрад тоже находился в своей клетушке, на жесткой монашеской койке, предписываемой уставом его святого Ордена. До вечера коменданту следовало хорошо отдохнуть. Но сон не шел на зов, и честный ливонец, чтобы время не пропадало зря, закрыл телесные глаза и обратил очи разума внутрь себя. О рыцаре не раз говорили, прямо или намеком, что держит он так твердо слово потому, что упрям, что он — немец—тугодум. Люди не понимали самого простого: Конрад верен слову, тем более — клятве, потому, что просто не может иначе, что так всегда поступал отец, тоже рыцарь. Говорили еще не единожды: держа слово, данное лихим людям, рыцарь Конрад творил более зла, чем добра. Но что суть в мире этом зло, а что — благо? Как предвидеть, думал Конрад, что принесет ему и ближним дело, названное злом или благом тем или другим из этих людей, как разобраться в тысячах друг друга исключающих благ, поминутно оборачивающихся для кого—то злом и горем? Мир есть бурное море желаний и алчбы, никто не ведает, куда погонят его в наступающий час эти волны. Одно в нем надежно и твердо, одного и следует держаться — слова рыцаря.

Мессер Амброджо, по привычке, перебирал бумаги и, строя планы, делал записи. Повелитель же его и брат синьор Пьетро ди Сенарега отдыхал в ожидании уже близкого вечера. Весенняя ночь, как обычно на том просторе, незаметно пала на Леричи, мессер Пьетро зажег свечу. И услышал не без радости легкие шаги на лестнице — Аньола, следуя обязанности, явилась к господину вовремя. Мессер Пьетро долго, будто внове присматривался к полонянке, впервые пытаясь понять себя и ее.

В тот день, наговорясь с Мастером и иными, доминиканец приступил к старшему Сенарега с тою же отеческой докукой: негоже — де повелителю, владетелю поселения сего и места являть вассалам и подданным пагубный пример неотступного плотского греха. Рабыню поэтому следует отдать, вместе с прочими, во власть святейшего трибунала, отправив ее под надзором отца Руффино в Венецию, дабы поступили с нею там, как следует, согласно церковным законам.

— Аньола ведь не преступница, не враг веры, как остальные, — заметил на это Пьетро.

— Я вижу в глазах ее сатанинское пламя! — поднял перст аббат. — Не соски проступают из—под ее рубахи, сын мой! Это адские угли, пылающие угли греха! Ваша раба, мессере, колдунья! Не стары ли вы для такой, наконец, о сын мой? — вырвалось у монаха.

— Не думаю, отче, — почтительно, но игриво сказал мессер Пьетро. — Вы знаете ведь, наверно, что женщина смотрит на мужчину как бы вне времени: юношу видит, каким будет в зрелости, мужа — каким был юным. Как мы видим, грешники, ее, какая она есть вся в единственный этот час, от пальцев ног до волос, так зрят нас на жизненный полный срок, от безусой поры до седины и морщин. Не возраст важен женщине, другое надо знать ей: мужчина ли?

— А вы в себе, синьор, уверены весьма! — с тайной завистью отметил клирик.

В тот вечер Пьетро честно старался быть как раз таким мужчиной — без подделки. Старший Сенарега знал: таких, как его наложница, на этот счет не проведешь. Утомясь, генуэзец искал в глазах рабыни томное тепло удовлетворения, ту признательность за крепкую ласку, которая, сменив страсть, способна породить и любовь. Но не мог ничего прочитать во взоре пленницы.

— Не любишь ты меня, женщина, — заметил мессер Пьетро, словно бы в шутку.

— В родных мне краях, — неожиданно ответила рабыня, — не говорится «любишь». Говорят: «жалеешь». И знаешь, мне частенько тебя жаль, одиноко тебе в этих местах, хоть и братья есть, и сестра. Жалеть — жалею, любить — не могу. Купил ты меня, — с внезапной силой проговорила Аньола, повернувшись к хозяину. — Купил, меня не спросив!

— А если спросил бы? — с незнакомой ему доселе затаенной, робкой надеждой вымолвил генуэзец .

— Может и полюбила бы, — задумалась полонянка. — Уж очень дивное сделал бы ты дело, спросив рабу о воле ее! За такое и полюбить могла б!

— И была бы мне верна? Не то, что ныне, когда шутишь с тем Базилио?

— Я тебе не жена — ясырка! — вспыхнула Аньола. — Потому и ложусь с тобой — должна! Что сверх того — мое дело. Ты свое получаешь на всю свою силу. Разве отказываю тебе в чем?

— То — другому, то измена, то мне в урон.

— Где нет любви, нет измены, — отрезала устало наложница. — Любви—то у нас и нет, любовь—то не впишешь в купчий лист!

Мессер Пьетро не унизил себя более спором. Но не оставил на сей раз Аньолу у себя до утра. Сказав, — что пойдет в ночной обход с Конрадом, фрязин быстро оделся. Подсобив хозяину застегнуть за спиной стальной нагрудник, наложница направилась к себе.

У выхода из донжона Аньола услышала вдруг свое имя: кто—то окликнул ее из темноты у дверей, на ее запястье легла чья—то маленькая рука. Это ее поджидала Мария.

— Пойдем к тебе, — тихо сказала она. — Я должна тебе что—то сказать.

Женщины, неслышно ступая, вышли во двор. И в то же мгновение небо вспыхнуло. Звезды неба, казалось, понеслись все к земле, угасая рядом, за стенами замка. Но тут же в вышине возникали новые, тоже падавшие вниз. Звездный дождь, радуя праздничным блеском и путая величием тайны, пролился над высвеченными падучим пламенем кровлями башен, над засверкавшим тысячами огней лиманом Днепра.