Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега

— Гадать, стало быть, нечего, — за всех сказал старый Драгош. — Лучше здесь в землю лечь, чем за море на рабьи рынки плыть.

— Твою милость, пане сотник, все знаем добре, — поддержал его Рагузан. — За тобою пойдем, только прикажи.

— Спасибо, воины Молдовы, — кивнул сотник. — Что делать — не ведаю покамест и сам. Скоро, верно, узнаем все.

— Нам бы только волюшку вернуть, — вздохнул килийский кэушел[95], голубоглазый Юга. — Волюшку, украденную татарином любушку.

— И которую теперь стережет безбожный немец, — добавил копейщик Зэбрелуш.

Засовы снова скрипнули, и в дверях, будто на зов, прекрасноликий и суровый, возник Конрад фон Вельхаген. Ни слова не говоря, рослый ливонец переступил порог, пересчитал присутствующих взглядом и так же молча удалился. Вослед ему понеслись проклятья.

— Полно, друзья мои, — снова подал голос Мастер, — этот человек на службе. Сердцем он не так уж плох.

Тудор усмехнулся. Он вспомнил слова, совсем недавно сказанные ему о немце Василем.

— Верно, Тудор, — молвил тогда Бердыш, — очень правильный рыцарь Конрад. Истинный рыцарь, — блеснул он хитро глазами, — коли они есть. На ристалище делает, что положено в таком месте: упавшему супротивнику руку подаст. На войне того же — прирежет, на то и кинжал особый носит. В своей земле вдовицу иль сироту непременно защитит, в чужой — обидит. Когда он в дозоре да по приказу дорогой скачет — оборонит путника от татей, когда по своему делу с дружками едет — ограбит сам.

— Может быть, — согласился сотник. — Только как это объяснить?

— Вся тайна в том, — отвечал москвитин, — что этот Конрад любое дело делает так, как надо в том месте и среди тех людей, меж которыми в тот час обретается, всегда в согласии и ладу с теми, кто вкруг него, но прежде — с отдающими приказы. Чтобы довольны были все — товарищи, начальники, дружки. Ибо Конрад — немец, со всем дурным и добрым, что в том племени есть.

Тудор улыбнулся, так созвучны были думы Василя его собственным.

Рыцарь Конрад, все в том же счастливом расположении духа, в которое его приводило отправление служебного долга, в это время спешил к донжону, куда его срочно вызвали повелители и сеньоры. Поводом для того был только что состоявшийся в горнице старшего Сенарега разговор.

Утро для мессеров Пьетро и Амброджо началось, как обычно, с совместного рассмотрения имущественных и денежных дел. Перед ними мерцала золотым обрезом специально для этого принесенная любимейшая настольная книга Амброджо «Практика торгового дела», знаменитое сочинение флорентинца Франциско Перголетти, громоздилась кипа бумаг.

— Тридцать пушек по семьдесят дукатов за штуку, — говорил Пьетро, беря в руки очередной листок.

— Это дорого, — вяло отзывался Амброджо.

Мессер Пьетро откладывал бумажку вправо. Если Амброджо говорил «дорого». — значит, цена приемлема.

— Сто новых арбалетов по три флорина штука.

— Это дорого, но все равно — бери.

И мессер Пьетро положил бумажку туда ж, ибо брат, в сущности, сказал: «Почти даром». Слово «дешево» в применении к покупкам Амброджо не использовал никогда.

— Сто штук ипрского сукна на платье для солдат, по пять флоринов.

— Это слишком дорого. — Амброджо чуть заметно повысил голос. Пьетро положил, однако, и эту фактуру в правую стопку. Заявление брата следовало понимать так: «Это нас разорит, но, раз ты настаиваешь, поступай по—своему, ответственность — на тебе».

— Сто посеребренных шлемов миланской работы по двадцать четыре флорина, — сказал старший брат.

— Это невозможно, — сказал Амброджо, и фактура легла налево: при таких словах добиваться чего—либо не имело смысла. — Походят и в простых, стальных, из нашей милой Генуи, — добавил семейный торговый эксперт. — И родине в пользу, и цена вполовину меньше.

— Нет, с тобою нельзя, — обреченно выдохнул мессер Пьетро, уже видевший в мечтах новых ратников Леричей в сверкающих на солнце серебряных шлемах. Ради кого забрался он сюда, в эту глушь! Ради семьи, ради этого жирного, скаредного каплуна! Он, мореход и рыцарь, за кем гонялись первейшие красавицы стольких стран! Мессер Пьетро глядел на брата с истребляющим презрением. Ради этого мешка прогорклого сала, бесполого существа, благородный Пьетро отказался от всех удовольствий Венеции, Генуи, Флоренции. От пиров и турниров, от веселых и остроумных бесед блестящих кавалеров и дам. От искусных куртизанок и роскошных оргий, в которых патриции пытались сравниться в разгуле с кардиналами Рима и даже папой. Живет среди мужиков и варваров, делит ложе со скифянкой, и все это, о Иисусе, ради кого!

Тут без стука распахнулась тяжелая дверь, и в горницу ворвался второй брат мессера Пьетро. Мазо был бледен, глаза его горели еще не виданным братьями огнем. Амброджо так и застыл, подняв к близоруким глазам сообщение финансового агента с Корфу.

— Вы бросили этих синьоров в яму! — махнул кулаком юноша. — Почему?

— С каких это пор, Мазуччо, старшие братья должны давать тебе отчет? — выпрямился Пьетро.

— С каких также пор, — добавил Амброджо, — эти люди стали твоей собственностью? Ты что, купил у нас этих рабов?

— Они не рабы!

— За кого деньги плачены, тот, по закону, раб. За белгородца мною плачены деньги, — спокойно заметил Пьетро.

— Мерзко слушать! — вскричал Мазо. — Но буду говорить на языке, доступном вам! За мессера Антонио вами тоже плачены деньги?

— Синьор старший брат, надлежит еще говорить, — напомнил Пьетро. — Так знай, неразумный; не в нашей собственности, не в нашей и власти этот человек. Этот преступник и еретик сбежал от дверей священного трибунала в Венеции. Святая церковь требует его выдачи, и он будет ей выдан!

— Но турок! — воскликнул Мазо, еще более побледневший при последних словах брата. — Нуретдин—ага не пленник, не раб, не куплен! Он мой гость! Ты что, приглашал неверного в гости? — начал было Амброджо, но мессер Пьетро остановил его властным движением руки.

— В мире действует еще закон, — молвил старшей брат, — по которому все дары моря, плывущие без хозяина по воле волн, становятся собственностью владельца того места, где их прибило к берегу. Турка выбросило на косу против замка. — Мессер Пьетро тяжело опустил кулак на дубовый стол. — Следовательно, теперь он принадлежит мне!

Мазо отступил на шаг от неожиданности, кусая во гневе губы.

— Дар моря без хозяина! — с усмешкой правой ярости повторил юноша. — А сам он разве себе не хозяин? Нуретдин — вольный человек!

— Может быть, — вмешался Амброджо. — Но ты сам сказал, этот нехристь был без сознания, когда ты нашел его на песке. А без сознания человек — то же, что и вещь, вроде бочонка или бревна.

Мазо задохнулся от негодования, встретившись с этим образцом непревзойденной генуэзской казуистики.