Владимир Топилин - Дочь седых белогорий

– А что толку-то? Попробуй-ка, найди мужика в сапогах! Почти все старатели в них обуты. И казаки. Да и Дмитрий, – разочарованно протянул Петро.

– А может, это Дмитрий и подслушивал? – спросил Илья.

– Нет, отнако. Это не Тима. У Тима сапоги новый, а здесь старый, каблук затёрт набок, – Загбой показал на правую сторону. – И подошва, как мозоль у старый метветь – гладкий. И ноги ставит вразбой. Тима ставит ноги ровно. И рост маленький, – чуть поднял руку над своей головой. – Вот такой высота. Вон, гляти, отнако, под рябинкой прошёл? Тима тут не хоти, пальсой, мимо нато.

– И что дальше? – прикуривая, спросил Илья. – Всё равно ни черта не понятно. Пошли завтракать, а то время…

– Погодь, – хмуро отозвался Семён. – Пусть ещё посмотрит. Может, найдёт ещё чего. Мне энтого щёголя край как надо вычислить. Во где он у меня… – и показал рукой у горла. – Ещё на Егорьевском прииске из-за него у меня золото отобрали. Глицерину бутыль выпил. А потом в карцере три месяца с крысами отсидел.

Примолкли, курят и внимательно смотрят на следопыта. А тот преобразился, сам не свой. То вытягивается, то оборачивается, то к самой земле припадает. Каждый сантиметр, каждую пядь земли просматривает. Ставит ноги след в след, копирует, как шёл человек, и почему все движения становятся понятными и обоснованными.

– Вот вставай на колени, наклонись, выстави правый локоть. Когда слушай, лежи на правом боку. Локоть в землю упирайся, – неторопливо рассказывал Загбой. – Надо гляди, у кого правый рукав куртки в свежей земле.

Переглянулись старатели – это уже что-то. Но не уходят, ждут, что им Загбой ещё скажет. А он прилёг, голову над корневищем вытянул, покачал головой. Хорошее укрытие для кого-то было. До костра – четыре метра, не более. Всё слышно и видно, как на ладони. И, наоборот, от стана отлично скрывают кусты и корень.

Загбой вдруг посмотрел вверх, потом перед собой, приподнялся на руках, прислонился подбородком к корневищу и холодно отметил:

– Человек пыл пез параты.

Старатели насторожились:

– Как так?

Загбой вначале показал, как лежал человек, потом уже разъяснил:

– Он лежал так, – уперся он локтем в землю. – А голова была на корне, – повторяя движения, попытался высунуться из-за дерева. – Тут, отнако, живица беги. Моя порота прилипай, вот волос мой. А его волоса – нет. Как так? Потому как волос у него на лице нет.

– Это что, значит, он бритый? Ну, бреется, что ли? … – тихо промолвил Семён и страшными глазами посмотрел на мужиков.

– Отнако, так. У него тут, – показал Загбой себе на подбородок, – метка есть, точка. Смола липкая, свежая. Слет хорошо оставляет.

– Кто у нас… в тайге бреется? – загробным, холодным голосом спросил Петро.

Илья задумчиво посмотрел куда-то вдаль и, вспоминая, перечислил:

– Дык… Только двое. Прохоров и Воловский…

– От-т оно что! … – выдохнул Семён. – Знать, кто-то из них.

Загбой, не слушая их, попятился назад, вычисляя выходной след. Нашёл-таки, прошёл по нему, почему-то остановился, дотронулся рукой до ствола пихты, провёл ладонью по сучку, что-то разглядывая, зашептал и наконец-то повернулся:

– Когда человек хоти назат, на сучек ткнулся. Вот свежий излом. Тут, – показал на левую щёку чуть пониже глаза, – есть слет. Может, царапина или ссадина…

Сказал просто, вроде как допил кружку чая. Но выдал столько информации, удивил своей наблюдательностью. Поразил старателей знаниями, вызвал уважение. Прошёл ещё несколько шагов, разочарованно развёл руками:

– Всё, отнако. Польсе слета нет. Говорить польсе не могу.

Усмехнулись мужики в бороды, сверкнули глазами:

– А больше и говорить ничего не надо. И так всё сказано. Спасибо, Загбой Иванович! Огромную службу ты нам сослужил. Помог, лучше и не надо. Теперь дело за нами… – проговорил Семён и уже сурово добавил: – Кто пойдёт?

– Я пойду, – холодно вызвался Илья и, более не говоря ни слова, повернулся и пошёл по тропинке к баракам.

Все посмотрели ему вслед, друг за другом пошли к костру. Ждали недолго. Минут через десять Илья вернулся, не говоря ни слова, опустился на колени перед чайником, налил в кружку кипяток и приложился губами к душистому напитку. Шумно хлебнул несколько больших глотков, поочередно посмотрел на всех восторженными, возбуждёнными глазами и глухим, каким-то загробным голосом произнёс свой приговор:

– Воловский это. Сапоги старые, борода недавно бритая. На локте свежая земля, уже успела за ночь высохнуть. Тут, – показал на подбородок – тёмное пятно от смолы. А на щеке царапина свежая, ещё коростой не покрылась. Всё, как и говорил Загбой. Спросил у него, где щеку поранил. Даже ума не хватило соврать, так и сказал, что на сучок ткнулся, когда ночью по малому ходил…

– Ах ты, сука… Крыса вонючая! Вон, кто, значит, у нас «ворон-то»! – зашипел Семён. – Вот и ладушки. Отлетался, птица певчая…

– Отнако, пашто не летай? – предчувствуя недоброе, спросил Загбой.

– Пашто отлетался? – переспросил Петро и злорадно засмеялся. – А это значит, что теперь плавать будет. Твоей Большой рыбе закусь намечается…

Тревожно на душе у Загбоя. Болит сердце, предчувствуя недоброе. Стонет разум, ожидая плохое. Сидит охотник у костра, смотрит на огонь, спрашивает своего покровителя Амаку и не может дождаться ответа. Многое непонятно следопыту, что происходит у русских.

Прошло несколько дней, как Дмитрий привёл людей в тайгу. И за это время в жизни Загбоя, произошли большие перемены.

Спокойное, размеренное существование следопыта окончилось. Изменился и мир тайги. Из долины Трехозёрья ушёл зверь. Птицы покинули свои излюбленные места. С тревожным криком снялись и улетели белоснежные лебеди. Ураганный вихрь, развернувшись на вырубах, повалил десятки могучих исполинов-кедров. Даже вездесущие гнус-комарье, потеряв основу приюта – выбитая многочисленными ногами трава – отдалились в глубь девственной тайги. Но самым главным проявлением царствования человека явилась гнетущая обстановка, невидимым чёрным покрывалом нависшая над прибрежными заливными лугами, притихшим лесом и безмолвным озером. Отношение людей друг к другу, влияние хозяйской руки, новые законы, превосходство одной личности над другой породили напряжение, которое зависло в воздухе недобрым предзнаменованием.

Теперь Загбой приезжал в свой чум раздражённым, с чувством некоторой неуверенности, как будто там его ждали не тепло, кров и уют, а холод, голод и мрак. Недобрые, косые взгляды Дмитрия, равнодушие приказчиков, угрюмое настроение старателей угнетали его состояние. Все было не так, как происходило всего лишь полгода назад. Спокойное дыхание матери-природы, размеренное шествие времени, благодатное влияние окружающего мира растворилось, исчезло, как весенний снег. Даже Ченка стала непохожей на себя, замкнутой, пугливой, обиженной. Охотник забыл то время, когда она пела свои тёплые, весёлые песни, когда её нежные руки ласкали собак, а на смуглом лице светилась милая, почти детская улыбка.