Екатерина Мансурова - Возвращение чувств. Машина.

– Пулен! – она вновь обращалась к нему с повелительными интонациями, как бы показывая няне, как это делать, – Во всём слушайся эту женщину! Что прикажет – выполняй! Ты понял? – да, он понял. При звуке безжизненного голоса няня удивлённо сморщилась, однако ничего больше не спросила. Удивительно. Но – молодец.

Посчитав необходимым всё же дать хоть какие-то объяснения, она сказала:

– Он помог мне выбраться. Зовут его Николя Пулен. Разговаривай с ним поменьше – он… болен. Сделай, как я просила. Пожалуйста, быстрей! Помни – полчаса! Сделаешь?

Её собеседница, вначале несколько опешившая от такого оборота дела, теперь, похоже, вполне очнулась, и торопливо закивала:

– Да-да, сударыня, я всё поняла, всё сделаю! Четыре свежие лошади. От этих двух быстро избавиться. Покормить и сводить в туалет Николя. Уж будьте уверены – я всё сделаю! И – хотите вы, или не хотите, я и сама соберусь – я не оставлю вас в такой момент! Поеду с вами, хоть на край света!

Слёзы как-то сами брызнули-таки у Катарины из глаз, и она не заметила, как вновь очутилась в объятиях этой, так странно ей преданной женщины. А ведь она даже имени её не знает!..

Кое-как высвободившись, она пробормотала, чувствуя себя последней свиньёй:

– Спасибо тебе! Я буду рада, если ты будешь со мной! Но я должна бежать. Мне нужно увидеться с матерью. Где она сейчас?

Женщина, казалось, несколько опешившая от такого вопроса (да, по-идее она-то должна знать, где комната матери!), показала рукой на парадное и вверх, сказав только:

– Справа… – как она уже бежала, перескакивая через ступеньки – благо, штаны позволяли, а задержалась она куда больше, чем могла себе позволить.

Сейчас ей было плевать на пропотевший пыльный камзол, каску, и, наверное, размазавшиеся усы и бороду. Стыдно, конечно, не ориентироваться в отчем доме, но не это сейчас главная проблема. Тем более что в этом доме она теперь неизвестно когда побывает в следующий раз…

Как же примет её мать? И примет ли? Вот и узнаем. Вперёд!

11

Взбежав на второй этаж, она сразу кинулась к дверям справа. Но ей всё же пришлось открыть две двери. За третьей она обнаружила то, что искала.

На роскошной, резного дуба огромной кровати, под балдахином, на ослепительно белых простынях и подушках полусидела-полулежала благородного вида пожилая, но ещё очень привлекательная женщина. Взгляд её не был удивлённым – скорее, ожидающим. Наверное, у неё отличный слух, и она слышала всё, что только что произошло во дворе.

Ворвавшись в комнату, Катарина автоматически захлопнула за собой дверь, и, задыхаясь, прислонилась к ней спиной, на секунду застыв у входа. Она взглянула в глаза матери.

Что-то защемило у неё в сердце (или это было сердце другой Катарины?!), и она, больше не сдерживаясь, кинулась прямо на грудь молчавшей женщины.

Всё мучительное напряжение, волнение и страх этих дней прорвались, наконец, наружу: она бурно и громко разрыдалась, уткнувшись грязным лицом прямо в дряблую грудь под накрахмаленными простынями и кружевной сорочкой.

Несколько минут она ничего не могла сказать. Женщина тоже молчала.

Но её мягкие заботливые руки спокойно, не торопясь, сняли с Катарины каску – она непроизвольно тряхнула головой, откидывая назад пучок грязных, липших к лицу, волос.

Руки матери тем временем так же спокойно и бережно, словно фарфоровую вазу, положили каску на кружевную атласную подушку. Затем они, действуя как бы сами по себе, гладили её по голове и плечам, мягко и нежно прижимали к груди.

А затем эти руки так же мягко приподняли её подбородок, и её залитые слезами глаза встретились с приветливым, но как-то странно спокойным взглядом.

Приятно-певучий (ох, как похож на её – в смысле, Катарины!) тихий голос нарушил, наконец, несколько затянувшееся молчание:

– Значит, ты всё-таки бежала?

– Да, да, мама! Сама не знаю как, но мне это удалось! – она приподнялась из неудобной позы, в которой полулежала-полустояла на коленях – на простынях осталось безобразное грязно-мокрое пятно – и присела на край постели вполоборота к матери, – Теперь мне надо где-нибудь скрыться и переждать хоть какое-то время!

Словно не слыша конца фразы, женщина, опиравшаяся на подушки, умным и цепким взглядом смотрела не отрываясь прямо ей в глаза. Катарина ощутила озноб. Страх усилился.

Эта женщина что-то чует. Чует, что перед ней самозванка.

После ещё одной довольно неуютной паузы, мать всё так же спокойно спросила:

– И как же ты сделала это?

Да, она была уверена – эта женщина всё поняла. Вот только когда – сейчас, или…

Значит, нужно сказать ей правду – так говорил её инстинкт. А ему-то можно доверять. Всё-таки, с Пуленом, и со всем остальным он не подвёл…

– Я… заколдовала самог о коменданта крепости Понтуаз. Что-то внутри меня помогло мне сделать так, что он стал подчиняться мне, даже не зная об этом.

С его помощью я достала одежду, и выбралась наружу. Потом я побоялась отпустить его, и привезла сюда, чтоб не оставлять следов…

– Ты всё сделала правильно, его нельзя сейчас отпускать, – похоже, эту женщину упоминание о «колдовстве»-гипнозе нисколько не удивило, – Но скажи, что помогло тебе? Это… внутри тебя… Что – это?.. Или – кто это?

– Да, да! Это – внутри меня… Я… Я не знаю точно, что…вернее, кто это – внутри меня, но она говорила мне, что нужно делать, а я делала. Делала всё…

Снова повисло напряжённое молчание.

Пронзительные глаза не отрываясь глядели ей в глаза, казалось, проникая прямо в душу, прямо в самую потаённую глубину, где она была собой – всего лишь смертельно напуганная, чужая всем здесь женщина.

Странница, ищущая помощи и защиты.

Вдруг женщина, как бы отвечая на её сметённые скачущие мысли, взяв её руки в свои, мягко произнесла:

– Во вранье ты не сильна. Но во многом другом – да…

Я помогу тебе, незнакомка, кто бы ты ни была.

Да, – мягкий кивок, – Я вижу – я вижу тебя там , внутри. Внутри тела моей дочери.

Ты очень сильно отличаешься от неё. И, может, это прозвучит странно, тебя сейчас я понимаю лучше, чем понимала её. Может, это оттого, что ты сильней… Сильней чувствуешь. Сильней хочешь… И – знаешь, чего хочешь…

Она не договорила, но Ирина, ставшая за эти краткие мгновения снова Ириной, сразу поняла, что она имеет ввиду – жить. Да, жить. Это правда – она очень хочет! Жить…

Женщина замолчала. Выражение её глаз теперь было немного другим: в них отразилась и боль разочарования, и горе, и, как ни странно, сочувствие.

Не в силах выдержать этот мистический миг единения, когда, кажется, они составили одно целое, Катарина отняла свои руки из бледных и морщинистых рук матери, и закрыла лицо, глухо застонав.