Шарлотта Лин - Мэри Роуз

— Если тебе что-то понадобится, обращайся в любое время, — сказала она. — Конечно же, ты можешь воспользоваться тем, что твоя сестра поднялась так высоко, как пользуется положением своей сестры брат Анны Болейн. Но никогда больше не проси меня за черного сатану. Если я чего и хочу, то только одного — чтобы нашелся способ сжечь эту тварь!

Сильвестр пристально вгляделся в ее лицо.

— За что ты его ненавидишь?

Джеральдина дрожала так сильно, что не устояла на ногах. Она опустилась на обитый тканью стул, ухватилась за его край.

— Его должен ненавидеть любой христианин, — прошептала она. — Он убил своего брата. Ради своего проклятого корабля.

— Да нет же! — воскликнул Сильвестр. — Он испугался, только и всего. У него одна нога искалечена. Ты хоть представляешь себе, насколько уязвимым чувствует себя человек, когда не может полагаться на свои ноги? Ральф напал на него сзади, и Энтони просто оттолкнул его, чтобы защититься, но убивать не хотел. Мы с Фенеллой были там, мы все видели.

— Вы с Фенеллой! — усмехнулась Джеральдина. — Вы были слишком малы, вы не можете ничего помнить. Весь Портсмут свидетель, весь Портсмут видел жгучую ярость, полыхавшую в его глазах.

— И за это он должен умереть? За то, что всему Портсмуту делать больше нечего, кроме как нести чушь? — Он вдруг рухнул перед ней на колени. — Прошу, помоги мне! Энтони не дьявол, он не обидит ни тебя, ни кого другого. Он робкий человек, который разбирается лишь в кораблях и радуется, когда мир не трогает его. Весь мир, кроме нас с Фенеллой.

«Так было всегда. Тогда, на вашей вонючей верфи, Фенелла, Энтони и ты радовались, что весь мир вас не трогает».

Остальных мольб Сильвестра она не слышала, потому что дверь в комнату распахнулась.

— Прошу прошения, господа. — В дверном проеме стояла Анна, словно портрет в раме.

Сильвестр пополз к ней на коленях. Выглядел он ужасно. Заплаканный, смущенный и подавленный.

— Это мы должны просить прощения, мисс Болейн. Вы были столь добры, что помогли мне, и я не собирался пользоваться вашей отзывчивостью.

— Господи Иисусе! В какую бурю вы попали? — Анна подошла к нему, подняла подбородок, пригладила волосы.

А Джеральдине вспомнилась другая сцена. «Доска» и неназываемый. Ее руки, гладящие его щеки. Близость, неведомая Джеральдине. Она хотела забыть об этом, но та сцена оставила на ее сердце след, словно от удара хлыста.

— Оставайтесь ночевать здесь, будьте сегодня ночью моим гостем, — сказала Анна Сильвестру. — Я переночую у своей невестки. А моей отзывчивостью можете пользоваться, когда вам будет угодно. Я рада быть вам полезной.

Вернувшись в свои покои, Джеральдина застала дожидавшегося там Роберта, который намеревался обвешать ее руки и шею драгоценностями.

— Мой новогодний подарок, — произнес он. — В этом году немного больше, но ты это заслужила. Я хочу поблагодарить тебя, ангел мой.

— За что?

Он запечатлел на ее руке влажный поцелуй. Что ж, по крайней мере он почти перестал икать во время разговоров с ней — пока они не ложились в постель.

— Я знаю, что до сих пор нам не было даровано великое счастье, — объявил он. — В этом году наше желание родить ребенка снова не исполнилось, но это не делает тебя менее ценной для меня. Джеральдина, я знаю, что далеко не Томас Уайетт, о котором мечтают женщины. Знаю я и то, что при дворе нет ни одной красивой женщины, оставшейся верной своему мужу. Ты прекраснейшая из всех, и ты верна мне. Тем самым ты даруешь мне неведомое величие, и за это ты получишь от меня все, что пожелаешь.

В доме стоял звенящий холод, огонь в камине прогорел давным- давно. Прежде чем уйти, он еще раз укрыл ее, поцеловал в лоб. Она открыла глаза.

— Спи, спи, любимая. Еще не время вставать.

— Куда ты?

— Ч-ш-ш. Не волнуйся. Я еще раз съезжу в Лондон.

Она села на постели.

— Еще раз? Ты всегда так говоришь. Ты снова и снова ездишь туда, прекрасно зная, что вернешься с пустыми руками.

Сильвестр проглотил стоявший в горле ком.

— На этот раз будет иначе.

— На самом деле ты просто не можешь сдаться, правда?

Когда он не ответил, она снова заговорила:

— Все эти годы я смотрю, как ты мучаешься, и иногда радуюсь, что они убили моего Рейфа. То, что они делают с вами, за пределами человеческих возможностей. Я люблю тебя, Сильвестр. Я не хочу, чтобы ты сломался.

Она хотела удержать его, но он убрал ее руки.

— Если я брошу Энтони, вот тогда и сломаюсь, — заявил он. — Ты не понимаешь, и я не виню тебя. Я рожден, чтобы защищать Энтони. Я его щит, а он — моя сила. Так было всегда, и для нас с Фенеллой все так и осталось, что бы ни думал по этому поводу мир.

— Я не мир, — ответила Ханна.

— А теперь мне пора идти, — ответил Сильвестр. — Ты имеешь полное право чувствовать себя брошенной, но я всегда говорил тебе, что жизнь, которую мы ведем, — это все, что я могу тебе предложить. Если тебе этого недостаточно, я позабочусь о том, чтобы ты могла жить где-нибудь в другом месте. Но если хочешь остаться со мной, то должна принять то, что для меня на первом месте Энтони и Фенелла. Мы — дети верфи. Мы — якоря друг для друга.

— Фенелла, — задумчиво пробормотала женщина. — Ты говорил ей, что едешь в Лондон?

Сильвестр покачал головой.

— Я не хочу, чтобы она снова надеялась, а потом разочаровывалась.

— Это не Фенелла питает пустые надежды, а ты! Фенелла так же, как и я, не хочет, чтобы ты рисковал своей жизнью! Я уже однажды видела, как сожгли мужчину, которого я любила, как почернело его тело, как его плоть рассыпалась, остались лишь вонючие хлопья пепла. Я не хочу видеть это во второй раз.

— А я хочу? — закричал он, забыв об опасности перебудить весь дом. Вызванный ею образ часто мучил его ночами. Сильвестр не мог больше сидеть у огня; он не мог есть и наслаждаться вкусом еды, чувствовать на лице солнце и дождь, не говоря уже о том, чтобы работать над кораблем. Можно было считать, что им повезло, что его отец еще полой сил и снова занял свое место на верфи.

— Ведь это невозможно предотвратить, — пробормотала Ханна. — Таких, как мы, сжигают по всей стране. Как будто тем самым можно остановить эпоху обновления, как будто на место каждого, кого они у нас отнимают, не приходит десять других.

— На место этого не придет никто, — произнес Сильвестр. — И он не такой, как мы, он закоренелый католик, который считает, что реформаторы сверлят дыры в бортах корабля. А они с жестокой медлительностью пытаются замучить его до смерти за то, что он даже мысленно не совершал.

Он говорил ей об этом тысячи раз, и она тысячи раз отвечала одно и то же:

— Мне жаль, Сильвестр.

— Передавай привет детям. Скажи Фенелле, что я в Саутгемптоне.