Шарлотта Лин - Мэри Роуз

— И она мне поверит?

— Нет.

С этими словами он ушел.

Он не знал, сколько раз проделывал этот путь. В какой-то момент просто перестал считать. На людей, к ногам которых он бросался, умоляя, он давно уже не рассчитывал. «Не питай пустых надежд, — заклинал он себя, прекрасно зная, что это не поможет. — Эта женщина другая, — шептал тихий голос в душе. — Она действительно хочет помочь, и половина Англии болтает, будто у нее есть для этого достаточно власти».

После празднования Нового года он дважды тайком посещал ее, посвятил ее в подробности этого дела. Она пообещала заняться этим, как только будет подходящий момент.

— Пока что у меня нет возможности поговорить с королем в безопасном месте. Но не тревожьтесь. Как только ветер переменится, я расскажу ему о вашем деле.

— У нас нет времени, — в отчаянии молил Сильвестр. — Мой друг живет в этой дыре, куда Темза смывает грязь и мертвых крыс, вот уже пять лет. Его посадили на цепь, как животное, но животное скорее забили бы, чем мучили бы вот так. Я даже не знаю, не пытают ли его снова, дают ли ему хоть крохи из той еды, которую мы посылаем, не сгнил ли он от сырости и не умрет ли от следующей вспышки тифа.

— Поразительно, что он прожил так долго. — Удивление женщины казалось искренним. — Я бы предположила, что в такой темнице человек ломается самое большее через год.

— У него очень прочный стержень, — ответил Сильвестр. — Я поражался этому еще в те времена, когда мы были детьми.

— Сколько раз вы видели его за этот период?

— Четыре или пять раз в год. Я ходил по всем инстанциям, чтобы получить право хотя бы на посещение. К счастью, сейчас там такой начальник тюрьмы, который бабушку родную продаст, если цена будет подходящей.

— И что вы делали, когда были там?

— Немного. — Сильвестр беспомощно развел руками. Так он чувствовал себя последние пять лет. — Приносил то, что он больше всего просил: бумагу и уголек, чернила и сальные свечи. Садился рядом с ним. Клал руку на плечо. Рассказывал ему о том, как постепенно, шаг за шагом, воплощается то, о чем он мечтал для флота. Иногда пел и на прощание всякий раз говорил, что никогда не познакомиться мне с человеком, которого я уважал бы больше, чем его, любил бы больше и по кому я скучал бы больше…

Женщина с глазами цвета ночи сгребла в кучу данные им бумаги и положила на пюпитр. Затем вернулась к нему, убрала локон со щеки.

— Если хотите знать мое мнение, вы спасли ему жизнь, — произнесла она. — Вы оба поразительные люди, и то, что вы делаете, для меня невообразимее любого ученого открытия, любой победы луком или мечом.

— Разве это не само собой разумеющиеся вещи? — удивился Сильвестр. — Ведь мы же друзья.

Женщина хихикнула.

— Может быть, я просто не знаю, что такое друг. Я так привыкла к испорченному, что то, что не испорчено, кажется мне чудом. Если бы мне самой пришлось сидеть в темнице, словно скотине, мне хотелось бы, чтобы вы приходили ко мне и уверяли меня, что я по-прежнему человек.

— Я приду, — пообещал Сильвестр.

Она улыбнулась, с горечью, но тепло.

— Поезжайте домой. Попытайтесь не слишком терзаться. Я пришлю вам весточку, как только смогу поговорить с королем. А тем временем позабочусь о том, чтобы никто не причинял вашему другу боли и чтобы он питался, как человек.

В ночь после той встречи Сильвестр впервые за много лет спал крепко и глубоко. Но на протяжении последующих недель его уверенность растаяла, словно снег. Она обещала прислать весточку, но не присылала. Она не кто-нибудь, а женщина, о которой грезят мужчины в крупнейших городах Европы, избалованная дочка, пронзительно хихикающая и кокетливо хлопающая глазами, запутавшаяся в своей собственной судьбе. Она наверняка давным-давно забыла о его истории, хотя, быть может, это и тронуло ее — на одно мгновение.

Он снова просыпался в поту, боясь, что Энтони мертв. Когда они были еще совсем детьми, маленькими шестилетними мальчиками, рассказывавшими друг другу о героях, они поклялись друг другу, что почувствуют, если кто-то из них умрет, и до конца будут держать его на руках, но Сильвестр уже не был маленьким мальчиком. С тех пор как Энтони бросили в Клинк, он перестал быть маленьким мальчиком — каждой клеточкой своего тела.

Если бы у него не было остальных — отца и тетушки, державших хозяйство на плаву, детей, которым он был нужен, Ханны, спавшей с ним, и Фенеллы, делившей с ним весь этот ад, — он сошел бы с ума. Плюс отец Бенедикт и Летисия Флетчер, которых поручил ему Энтони. Он с удовольствием послал бы к черту обоих, но Фенелла пошла вместе с ним в грязную комнату, где бредил старый живодер, и сказала:

— Ваш приемный сын обещал взять вас в свой дом. Я его невеста. Мы с мастером Саттоном пришли, чтобы забрать вас.

А Сильвестру, который возмутился, она заявила:

— Если жених не может присутствовать сам, он посылает вместо себя друга.

Если бы не было Фенеллы, которая оказалась храбрее всех героев из их историй, он сошел бы с ума и наконец-то перестал бы что-либо чувствовать.

— Девушку нельзя вынуждать быть настолько храброй, — сказал он ей.

— Я не храбрая, — возразила она. — Если бы я была храброй, то, возможно, разрешила бы Энтони покончить с мучениями. Скажи ему, что я не разрешаю, слышишь? И тебе тоже. Я недостаточно храбра, вы не имеете права сдаваться.

И когда Сильвестр уже отчаялся, женщина прислала ему весточку. Она снова вызывала его в город, в один из помпезных особняков, принадлежавших знакомому ее брата.

«Там нам не помешают, — писала она. — Не хочу тешить вас иллюзиями, но если небеса не против нас, то я буду ждать вас с добрыми вестями».

Нужно было беречь уже немолодую кобылку, и он продвигался вперед очень медленно. Слишком медленно для того напряжения, от которого болело все тело. Вечер наступил рано, и в сумерках крыши города казались розовыми, словно были совершенно безобидны.

На самом же деле люди на улицах Лондона погибали от голода быстрее, чем где бы то ни было. Первый урожай зерна утонул в проливных дождях, заболоченные поля не дали возможности засеять их снова. С тех пор крестьяне Англии отказывались продавать зерно, которое нужно было им, чтобы посеять весной.

В одну ночь ремесленники и торговцы стали нищими.

Сильвестр видел тележки с едой для бедных, катившиеся по узким улочкам, и людей, висевших на них, словно виноград на лозе. Никто не хотел слезать, не получив что-нибудь съедобное, а зимой он видел, как тяжелая тележка придавила старика к стене дома и тот умер. Возможно, по сравнению со смертью от голода это было просто избавление.

Всякий раз, приезжая в столицу, Сильвестр сразу же начинал тосковать по Портсмуту. В Портсмуте тоже были голодные и повозки с хлебом, которого никогда не хватало всем страждущим. Фенелла пекла кое-что вместе с Карлосом и тетушкой и научилась водить повозку по улицам. Но в Портсмуте воздух не был желтым от грязи, легкие не болели при каждом вдохе. В Лондоне же все, что было и в Портсмуте, казалось в сто раз больше и более угрожающим: вся злоба, насилие, разрушение, смущенней равнодушие.