Андрей Болотов - Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков  Т. 3

Признаюсь, что сей случай нарочито порастревожил и смутил весь мой дух. Чувствительна мне была крайне неблагодарность сего человека и такое возмездие за все оказыванные к нему и ко всему его семейству от меня ласки, дружелюбие и самые одолжения, и я не мог надивиться тому, как может человек быть так хитр и лукав, ж так искусно притворяться и дружескою личиною прикрывать злое и коварное свое сердце; ибо надобно сказать, что он, по наружному своему обращению со мною, казался быть сущим ангелом и приверженным ко мне нелицемерным дружеством.

Но как бы то ни было, но я сокрыл сие открытие в глубине моего сердца и не долго дал ему себя тревожить и смущать. Мысль, что ничего без воли ж и попущения Божеского произойтить не может, и что, по пословице говоря, ежели «Бог не выдаст, так свинья не съест», скоро меня успокоила; к томуж, и надежда на старика–князя и на его ко мне благорасположение меня много подкрепляла.

Итак, успокоившись мыслями и распорядив все нужные дела по должности, не стал я ни минуты медлить, но приступил к сочинению и заготовлению первых листов своего будущего журнала. И как дело сие было для меня совсем новое и, по пословице говоря, первую песенку не инако можно было, как зардевшись, спеть, то признаюсь, что было при том мне не без хлопот и не без затруднения. Я долго не соглашался сам с собою, как бы мне сделать приступ лучше, также о чем писать прежде и как расположить сие издание. И как главная его цель была пробудить читателей к действительной со мною переписке, то употребил я первый лист на предварительные объяснения. Во втором же листе и последующих поместил я несколько выдуманных и будто бы полученных мною писем, дабы тем самым и побудить прочих, и предложил разного рода образцы писем. Сею позволительною уловкою надеялся я, по примеру иностранных журналов, придать и своему более и живности, и занимательности. Но признаюсь, что мне не столько самое сочинение, сколько то было затруднительно, что я принужден был сам и сочинять, и набело переписывать, и, переписывая, все располагать с наиточнейшим измерением материи так, чтоб оная из одного листа на другой не переходила, но точно помещалась в листе и не было бы ни лишка, ни недостатка. Все это составляло для меня великую комиссию. Но как бы то ни было, но я, при всех моих по другим делам недосугах и при всех отрывках от дела, для делания посещений новых наших друзей и угащивания их у себя, а сверх того, несмотря на самые разъезды в разные деревни по гостям к прежним своим знакомым, успел к 6–му числу марта приготовить материи на целых восемь первых листов и оную помянутого числа по почте в Москву к г. Ридигеру отправить.

Не успел я сие бремя свалить с своих плеч, как на другой же день после сего повстречалось со мною другое, которым должен был я также обременять себя, и на долгое время. Является ко мне вдруг один француз, отправляющий ремесло учительское, и предлагает вопрос, не дозволю ли я ему учредить в нашем городе пансион для обучения благородных детей французскому и немецкому языкам и другим наукам, обучаемым в пансионах, как–то: истории, географии, математике и так далее? Предложение сие неожидаемостью своею меня удивило и обрадовало. Мне тотчас кинулось в голову, что сие было бы не бесполезно не только для детей всех наших судей, которых было у них довольно, но и для собственного моего сына, приходившего уже в такой возраст, что ему нужно было всем оным наукам, а особливо по понятливости его учиться.

«Уже не самый ли промысл Господень, — думал я сам в себе, — печется об нем, и к нам сего толь нужного всем нам и такого человека прислал, какого бы нам иском искать и нескоро бы отыскать можно было?».

Итак, я говорить и разговаривать с господином Дюблюе, — ибо так он прозывался, — и рассматривать из разговоров о разных материях все его знания и способности; и чем более я его познавал, тем более увеличивалось удовольствие мое, по причине, что находил в нем все нужные к обучению детей способности. Пуще всего нравилось мне то, что он не только помянутыми обоими языками говорил правильно и очень хорошо, но и нашим русским языком говорил почти как русский и мог даже писать на нем изрядно. Сие достоинство в учителе почитал я наинужнейшим и вожделеннейшим, ибо для меня казалось всегда то весьма неудобным, когда учитель не умеет по–русски ни одного слова, и я не понимал, как могут такие господа учить детей иностранным языкам правильно, скоро и хорошо, будучи не в состоянии толковать им все нужное на их природном языке. Кроме того, было мне и то приятно, что одарен он был и разными другими сведениями, был человек тихого, веселого и дружелюбного характера, и притом еще во всем любопытный и умеющий даже играть на скрипке; а что всего лучше, был человек не молодой, а совершенных лет, и имел у себя жену, природную датчанку, и хотел тут жить вместе с нею, следовательно, мог принимать к себе посторонних и таких учеников, которые могли бы у него жить на его содержании. Словом, все обстоятельства были таковы, каких мне желать лучше было не можно, а потому, прилепившись к его предложениям и не сомневаясь, что и господам судьям нашим будет то угодно, стал я с ним говорить, каким бы удобнейшим образом учредить нам сей пансион и каким бы быть с его стороны условиям, и о прочем, тому подобном. И как, по счастию, случилась у меня еще одна деревянная связь {Здесь: сруб, изба с надворными строениями под одной крышей.}, стоящая тогда праздно и столь просторная, что мне с великою удобностью было поместить его в ней и со всеми его будущими учениками, и спокойная квартира сия могла быть у него не наемная и ничего не стоющая, а об ней более был и вопрос, то мы сладили с ним во всем очень скоро, ибо он всем обещанным вспомоществованием моим в его предпринимаемом деле был весьма доволен.

Итак, отобрав от него все нужное, пригласил я тотчас к себе всех тех из господ судей, у которых были дети и кои давно желали и собирались отдать их куда–нибудь учиться, и предложил им свои мысли и намерения. Все они душою и сердцем были на то согласны и были тем чрезвычайно довольны; а как и им всем г. Дюблюе полюбился, то недолго думая на другой же день после того и заключили мы с ним порядочный письменный договор, условившись с ним о ценах и о прочем, что было нужно, и тотчас его отпустил назад в Тулу, для забранил своей жены и имущества и немедленного к нам переезда.

Случилось сие 8–го числа марта, который день и сделался достопамятным основанием нашего богородицкого пансиона, в котором в последующее время толь многие дети учились и который в особливости был полезен моему сыну и живущему тогда у меня дальнему родственнику тещи моей, г. Сезеневу, мальчику отменно понятному и способному к наукам. Я первой отдал их обоих в оной и они оба положили в пансионе сем первое языкам и знаниям своим основание. А не успел он из них и из детей судейских составиться и восприять свое начало и действие, как отыскались тотчас и посторонние дворяне, восхотевшие отдать детей своих в пансион сей для обучения и для самого жительства в оном. К таковым принадлежали дети г. барона Соловьева, г. Шишкова, г–жи Бакуниной и некоторых других. Словом, не успело пройтить несколько месяцев по открытии его, как он наполнился учениками и сделался почти славным и довольно хорошим. А что всего лучше, то приобрели мы в сем учителе нового себе компаниона и в приятной и веселой нашей жизни сотоварища и соучастника.