Альберто Васкес-Фигероа - Монтенегро

— Как жаль покидать эту землю, — призналась она дону Луису во время одной из прогулок по золотым пляжам Ямайки. — А еще печальнее увозить отсюда Гаитике. Но что делать: у меня здесь слишком много врагов, хотя я вовсе не хотела ни с кем ссориться.

— А как же Сьенфуэгос?

— Мне следует о нем забыть... — улыбнулась она. — Вы знаете, как его имя произносится по-немецки?

Бывший королевский толмач слегка задумался.

— Думаю, Хундертфёйер, — ответил он.

— Сложновато, вам не кажется? Всю жизнь грезить о человеке по имени Хундертфёйер — совершенно непрактично. Мне стоит найти Ганса.

— Или Луиса... — осмелился предложить он. — Хотя я говорил не об этом, а лишь о том, что произойдет, если мы его найдем. Вы представляете его в Баварии?

— Козопаса Хундертфёйера? Нет, не представляю. Я не могу представить его ни в Баварии, ни в каком-либо другом месте, кроме гор Гомеры. Но если произойдет невероятное, и мы его найдем, то лишь он будет решать, где хочет жить, — она сделала многозначительную паузу. — И с кем.

— С кем?

— Я вас умоляю! — воскликнула она. — Или вы думаете, что, если я была верна ему на протяжении стольких лет, это дает мне право превращать его в своего раба на всю оставшуюся жизнь? Вы считаете, что можно силой заставить любить? — Она решительно покачала головой. — Быть может, он полюбил другую. В таком случае, я сделаю все, чтобы тоже его разлюбить. Я в ответе лишь за свои чувства, а никак не за его.

— Он будет просто глупцом, если не поцелует следы ваших ног.

— Он всегда был немножко сумасшедшим. И потом, он же дикарь!

— Кстати, это еще одно обстоятельство, которое меня весьма тревожит, — серьезно заметил дон Луис. — Кем может стать человек, проживший столько лет среди дикарей? Если хочешь выжить среди зверей, придется и самому превратиться в зверя.

— Главное, чтобы он смог выжить, а зверем он никогда не станет, — подчеркнула немка. — Нежность нельзя утратить даже в сельве, — она окинула его долгим взглядом. — Он всегда был нежным, а я знаю множество настоящих зверей, что родились и выросли во дворцах.

Хотя донья Мариана и не хотела этого признавать перед лицом своего друга, ее весьма тревожило, в какой степени на нежного юношу, с которым она познакомилась в идиллических лесах Гомеры, повлияли ужасные превратности его судьбы. Она долгие часы воображала, каким стал этот незнакомый Сьенфуэгос, скитающийся в обществе негритянки по далеким землям.

Она погрузилась в глубокую депрессию, желая вновь обрести давнюю мечту, ради которой готова была тысячу раз без раздумий выбросить за борт чудесную жизнь, лишь бы превратить грезы в реальность.

Красивая, умная и образованная Ингрид Грасс имела возможность выбирать из тысяч мужчин, и ее избранником стал богатый и видный испанский кабальеро, который обожал ее и сделал королевой далекого острова с мягким климатом и экзотическими пейзажами. Всё было в ее руках, всё принадлежало ей, кроме одного — того, чем не владеет ни один человек: собственных чувств.

Можно владеть страной, империей и даже Вселенной, можно обладать всеми земными богатствами, а в будущем, возможно, кто-то завладеет и звездами, но над собственным внутренним миром никто не властен.

Любить знатного и влиятельного капитана Леона де Луну было бы благоразумно и легко.

Любить нищего и неграмотного козопаса — страшной глупостью.

Но как прикажешь сердцу, которому чуть больше двадцати лет, кого следует любить, а кого нет?

— Сьенфуэгосу сейчас тоже должно быть чуть больше двадцати... — пробормотала она, словно говорила сама с собой. — Не знаю, в кого его превратила жизнь, может, в дикаря, но я бы всё отдала, чтобы только узнать — помнит ли он мои глаза, мое лицо, мою кожу и запах... Или хотя бы мое имя.

Имя.

Всего лишь имя.

Сьенфуэгос вспоминал его каждый вечер, хотя часто и оно ускользало из памяти, словно не хотело его больше беспокоить, поскольку всё остальное — глаза, лицо, кожа, голос, запах... всё исчезло на долгом пути, словно превратилось в висящие на ветвях деревьев клочки полупрозрачного платья.

Любовь уступила место ностальгии, а ностальгия — пустоте, потому что если Ингрид всегда сохраняла надежду на воссоединение, то канарец потерял веру в возвращение домой, на родину, на родной остров и к женщине, которую так любил.

Сидя рядом с девочкой-индианкой на вершине высокого утеса в сердце неизвестного континента, глядя как вырастает на горизонте далекий корабль по мере приближения к берегу, он ощущал больше страха, чем когда-либо.

— Кто они? — снова и снова беспокойно повторял он. — Это они оставили то странное послание? А если так, то почему? Это верные Колумбу кастильцы, беглецы от правосудия, как тот карлик со своими товарищами, или португальцы, готовые повесить меня на рее, как тот вшивый капитан Ботейро?

— А ты почему не оставляешь знаков? — наконец удивленно поинтересовалась малышка Арайя. — Почему мы прячемся?

— Потому что всегда лучше найти, чем быть найденным, — поразил ее ответ. — Пусть они приблизятся.

— Думаешь, они нарисуют еще один корабль?

— Не знаю.

— Тебе страшно?

— Да.

— А я бы не стала бояться своего народа.

— А если они не из моего народа? Если это враги, как кечуа?

В огромных выразительных глазах Арайи мелькнула тень, девочка с силой сжала ему руку.

— Тогда что же нам делать?

— Ждать.

Ближе в полудню ветер стих, начался отлив, паруса корабля обвисли и стали бесполезными, а флаги и вымпелы болтались безжизненными лоскутами ткани, не показывая свои цвета.

Меньше чем в лиге от берега, почти у входа в широкую бухту, корабль походил на мертвый остров, с которого жестокое солнце стерло все следы человеческого существования, и лишь в гнезде на мачте дремал впередсмотрящий, явно убежденный, что никакая опасность им не грозит.

— Кто они такие, и что им здесь надо?

Весь долгий день канарец боролся с желанием выйти из убежища и окликнуть тех, кто его ищет, но чутье, до сих пор сохранившее ему жизнь, восставало против.

Корабль притягивал его как магнит и в то же время отталкивал.

Девочка наблюдала за Сьенфуэгосом.

Снова поднялся ветер — всего лишь легкий западный бриз, ласкающий тени за их спинами, а потом опустились сумерки, и корабль бросил якорь в полумиле от берега.

На борту зажегся свет и послышался шум голосов.

Арайя и Сьенфуэгос спустились к берегу, почти к тому самому месту, где уже едва можно было различить рисунок корабля на скале. Там, невидимые, они следили за передвижениями людей на палубе.

— Что будешь делать? — спросила девочка.

— Когда все уснут, заберусь на корабль.

— И чего ты этим добьешься? — несмотря на возраст, Арайя показала обескураживающую логику. — Если все будут спать, то никто тебе и не скажет, друзья они или враги.