Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]

Долго добивался Еласка свидания с Григорием, по-разному тюремщиков умасливал, кому — вина кувшин, кому — ефимок. Среди стражников и знакомые были. В одно из воскресений пустили его на свидание.

Буда передал Григорию корзину с вином в тыквенной баклаге да едой. Тыквенную баклагу потому Еласка положил, что знал — это всегдашняя походная фляга Григория. Правда, из другой тыквы вырезанная, а та, что была прежде, — в доме Григорьевом осталась.

Григорий впился зубами в жареную утку, глотал жадно, а когда проглотил последний кусочек, спросил:

— Что с Саввой? На воле он?

— Эх, парень, говорить даже не хочется, — отвечал печально Буда, — я ведь Савву похоронил.

— Как?

— Так он же дом оборонял, стражника подстрелил, ему секирой голову развалили на две части, как арбуз.

Глотнул Григорий из баклаги вина и потупился:

— Из-за меня погиб. Чудна судьба. Был маркизом Брабантским. Дядя его, маркиз, был девственником, поскольку алхимией занимался. А только девственнику духи даются. И когда умирал его дядя, то завещал Савве хрустальный шар. Через сей шар можно видеть разные картины прошлого и будущего. Но для этого надо быть девственником. И Савва им оставался. Никогда женщин не знал.

Зарок, данный дяде, исполнял. Он рожден был при короле Генрихе Четвертом да королеве Марии Медичи, воспитан, как фряжский дворянин. Служил же на войне при польском короле Сигизмунде и попал в плен. Сослали его в Томск, а там воеводы у него хрустальный шар отобрали.

В Енисейске он сделал шар другой, но говорил, что сей шар уже хуже первого. Руду с лозой искал. Многоученый муж, золотая голова, а они по этой голове — секирой. Досадно. Отомщения такое дело требует. И что за судьба? Фряжскому маркизу умереть на чужбине?

И рассказал Буда, как он ходил к Прасковье Племянниковой. Говорили. Пожертвовал на монастырь изрядно. Разрешила тогда похоронить Савву на задворках монастырского кладбища. Вырубил он крест ему православный, написал имя и звание на камне. Пусть ему земля будет пухом. Лежит не так далеко от казаков, погибших в походах. Савва ведь тоже был землепроходец изрядный.

— Многих Сибирь-матушка успокоила, — задумчиво сказал Григорий, — казак не тот, кто в поле скачет, а кого рубят, а он не плачет. Народ наш неугомонный, всегда на нашей земле будут казаки, покуда свет стоит.

Григорий пригнулся к уху Еласки и шепнул:

— Бежать хочу, не придумал еще — как. Больно тюрьма крепка, камня в сих местах много, вот и строили крепко.

Буда шепотом отвечал:

— Бежать надо, казаку в неволе — не в чистом поле. А знаешь, что сказал казак, когда в поле у костра прикуривал трубку да опрокинул котел с кашей? Сказал он: мол, тут теснота такая, что повернуться негде!

Эх! А дом твой отдан ныне со всем добром, кое в нем есть, Гарвею проклятому. Там змей бородавчатый ныне пьет твое вино да нечистым духом своим углы отравляет. Говорят, все иконы православные в нужник побросал. Обливанец проклятый, на статуйку молится. Потерпи чуток, еще приду, плавун-травы принесу. Высушу ее, разотру в мелкий порошок, научу тебя, как с ней поступить…

Стражники уже заглядывали в тюремную избу, один, сидевший в ней, наблюдавший за свиданием, сказал:

— Довольно тебе, Буда, шептаться, как бы не договорились до чего.

Буда обнял Григория, поклонился, надев свою вишневую шапку, вышел, наклонясь в дверях.

Григорий после сего стал еще веселее. Повеселиться у нас на земле охотников всегда — хоть отбавляй. И Григорий потешал всех веселыми приговорами, которые слыхал у московских скоморохов да в разных землях зарубежных у всяких затейных людей.

— Около свищет. Кто? Где? Ищет. Свищет — беда! Он — в лес. На березу влез. Сидит. Все равно свистит! Свистит в лесу. А свистело… в носу!

— Га-га-га! — смех сотрясал тюрьму. Смеялись братья-разбойники и украинцы, попавшие сюда за то, что казенный лес на сторону сбывали со своего плотбища, и прочие удалые люди.

Иногда приходили послушать Григория и стражники и тоже от души хохотали. Уж очень неожиданны и забавны были его шуточки. По здешним местам никто ничего подобного не знал.

Игуменья Параскева Племянникова гордилась своим монастырем. Нигде на Руси больше такого не было. Монахинь она тоже подбирала особенных, сильных духом своим, сильных молитвой особо крепкой. От такой молитвы диавол трепещет.

Знала игуменья, когда они собираются вместе и моление Господу возносят, узницы в тайном подвале беснуются, у них пена идет изо рта, их ломает, изгибаются по-всякому, ноги к голове задирают, трясутся, а из их чрева дьявол вопит: «Не выйду, не выйду!»

Страшно монахиням, но и гордятся они: важная им поручена забота. Может, грешниц закоренелых не всех исправят, но дьяволу будет немало хлопот. А если из кого-то удастся дьявола изгнать, так великая будет им честь и хвала.

Монахини в большинстве случаев старушки, их мужья в битвах за Сибирь богу души поотдавали. А им тут воевать, на духовном поле. Им молиться за всех грешных людей, чтобы Господь простил их, детей своих неразумных.

С утра в подвалы Тайного приказа явились поп и дьячок. Пономарь нес под мышкой требник митрополита Петра Могилы. Не было на Руси более сильных молитв против дьявола! Были в этих молитвах страшные заклинания, от которых враг рода человеческого в корчах исходил.

Лязгали запоры, тюремщики открывали дверь то одного, то другого каменного мешка. И кропил священник ведьм святой водой, и начинались истерики и конвульсии, да еще звучали слова Петра Могилы. И закоренелые грешницы каялись в совершенных ими ужасных деяниях, и писцы тут же писали всё в свитки и требовали руку приложить, и послухи расписывались.

Вот и теперь переходили они из каморы в камору, и дошли до той, где теперь Василиса была. Пол там был настелен железом, да приковали её к стене чепями за обе руки. И можно было только стать ей на колена, чтобы грехи замаливать, а лечь, поспать, отдохнуть — чепь не пускала.

И вошел священник к ней и окропил святой водой, а ей хоть бы хны. Не шевелится. Отсутствующим взглядом смотрит. Душа ее где-то у дьявола, наверно. Читает пономарь из Петра Могилы самое страшное. Поп говорит:

— Покайся! Тебе легче будет перед Богом ответ держать. Скажи все, что знаешь. Молись!

Молчит Василиса. Видит, что подьячий с пером тут как тут. И подьячий говорит:

— Скажи. Что дьявольским наущением тебя Григорий Плещеев-Подрез опутал. Расскажи, как он с дьяволом встречается? Какие за ним еще дела есть?

А Василиса думает: «Господи, за ту маленькую толику любви, которую я узнала на этой земле, пусть мне будут муки великие. Но за что же Григория наказывать? Ему ли, высокородному и высокоученому, жить во всякой мерзости и запустении?