Василий Тишков - Последний остров

Мишка снова шел прокосом за дедом Сыромятиным, чувствовал за собой затяжные и мощные взмахи литовки Тимони. И думал Мишка. Знал, что Тимоня не скажет больше ни одного слова, уж такой он человек. Обронит что-то непонятное, а представляет, наверное, что поведал целую историю с продолжениями. Но Мишке и этого хватит. По глазам Тимони он ведь догадался, что тот пожалел Мишку, а раз пожалел, значит, на то есть причины.

Солнце поднималось над лесом и румянило обнаженные плечи и руки женщин. Вон и солдаты Феди Ермакова скинули гимнастерки. Однако деревенские рубах не снимали — на таком пекле, что ожидается, и не заметишь, как обгоришь до волдырей.

Мишка закончил очередной прокос и засмотрелся на солдат, что шли за Ермаковым. Они и косили-то по-солдатски, как в строю маршировали: повторяли до мелочи все движения Ермакова — враз пять шагов, враз пять взмахов, враз пять разворотов плечами.

Федор и без приглашения Тунгусова пришел бы, давно он ждал этой поры, чтобы снова почувствовать себя в полную меру сельским жителем, поработать артельно, поработать до ноющей ломоты в пояснице. Да и ноги уж стали подживать. Правда, он еще боялся шибко их натруждать, потому и взял прокос не шире Мишкиного.

В ряду косарей шел и сам Парфен Тунгусов. Радовался — вон сколько сегодня народу вышло. Таких бы деньков с недельку, и благодать — будет скотина на зиму с кормами. Еще соломки по осени заготовят да, если подфартит, жмыху в районе удастся выклянчить. Глядишь, и протянут зиму-то.

Анисья Князева шла сразу за Микенькой и все заводила его насчет сватовства:

— Ну што ж ты, Микентий, все бобылем маешься? Смотри, сколько бабешек незамужних да девок-переспелок.

— Чуча тебе на язык, балаболка. Кому я, слепошарый, гожуся? — беззлобно отшучивался Микенька, польщенный вниманием столь красивой да здоровой солдатки.

— Ну хошь, мы тебе бабку Секлетинью сосватаем, а?

— Вот срамница! Чо ты ко мне прилипла, ровно банный лист до голого места?

— Так для твоей же пользы. Не хошь бабку Секлетинью, бери меня. Я согласна! — И Анисья звонко расхохоталась.

— Э-э! Ржешь-то, как необъезженная кобылица. Придет Вихтур с войны, он те опять трепку с выволочкой устроит.

— А ты на што? Заступишься! — никак не унималась Анисья.

Слыша беззаботный смех Анисьи, ее звонкий голос, мужики кхекали, улыбались, литовки почему-то казались совсем легкими, руки крепче держали черенище, да и валки как-то ладнее укладывались.

Для кого праздник, а для Жултайки Хваткова — двойной. Наконец-то вся деревня увидела, что водит он самый настоящий трактор. Чумазый и веселый, в дырявой тельняшке и в кепке с полуоторванным козырьком, Жултайка лихо крутит баранку и тянет своим «Фордзоном» стрекочущие косилки.

— Эге-гей! Михалко! — кричит он Мишке Разгонову. — Не подведи честну компанию! Подрежь старику пятки!

— Пуп надорвешь… — Сыромятин хоть и улыбается в сивую бороду, а у самого рубаха на спине потемнела от пота. Того и гляди, этот варнак Мишка обойдет старика.

Катерина ревниво посматривала на сына. У самой-то споро получалось, она уверенно и ладно вела прокос. Не только Катерина, тут все бабы старались перед мужиками, да и стерла война грани в работе, на баб-то еще побольше работы навалилось.

Часам к десяти совсем потемнели от пота рубахи у мужиков, и поубавился смех Анисьи.

Дед Сыромятин отер влажное жало литовки пучком визиля и направился к орешинам. Там в холодке лежали кузовки с едой и фляга квасу. Квас этот варила бабка Секлетинья по приказу Парфена. Председатель так и сказал, вручая бабке мешок ржаных отрубей: «Чтоб каждый день на сенометке была фляга квасу. Больше потчевать нечем».

Закончив каждый свой рядок, потянулись за дедом Яковом и остальные. Анисья и тут не стерпела, поддела смешком председателя Тунгусова:

— Что ж ты, Парфен, выпивку приготовил, не поскупился, а про закуску забыл? Хоть бы на кашу раскошелился.

— Ты, Анисья, и без каши за двух мужиков управишься. Эвон как Микентия укатала, весь в мыле мужичонка.

— То-то и оно, что не мужик, а мужичонка. Сватаю ему бабку Секлетинью — наотрез отказывается. Говорит, жила тонка. Боится, что не сдюжит.

— Вот язва, а не баба, — не чувствуя подвоха, отговаривался Микенька. — Да што ты ко мне прицепилась, пустомеля? Я ведь могу и того, осерчать.

— Ой, моченьки нет! — заливалась смехом Анисья. — Да умеешь ли ты, сердешный, грозу наводить? На-ко вот лучше кваску испей, работничек христовый…

Подошел Ермаков.

Анисья сразу поутихла, косынку на голове поправила, одернула кофту. Вот так странно стало получаться: стоит появиться коменданту лагеря, как в Анисье прячется ее веселость, на время, но что-то мешается в Анисьиных думках. Она пугается, но поделать с собой ничего не может.

— Федор Кузьмич, кваску испить не желаете?

— Зачерпни, Анисья. Кто ж от квасу откажется…

Она подала ему полнехонький ковш, смиренно так подала, с уважением, и опять нечаянно залюбовалась: как Федор неторопливо, с удовольствием пил, как облегченно вздохнул полной грудью, как аккуратно вытер ладонью усы.

— Сведешь ты с ума наших баб, Федор Кузьмич, своими усищами-то, — сказала про баб вообще, а получилось уж слишком откровенно о самой себе. Тут же стрельнула глазами в стороны, не заметил ли кто ее неумышленной вольности, стала других мужиков квасом потчевать, чтоб никому в обиду не было.

Косари усаживались под орешинами на короткий отдых и завтрак. А завтрак почти у всех одинаковый — ломоть хлеба или черные, замешанные пополам с травой лепешки, лук, вареные яйца, огурцы да председательский квас.

— Не-ет! Так дело не пойдет! — оглядев земляков, запротестовал Федор. — Сообща работали, давайте и за стол всей коммуной, — мигнул шоферу. — Ну-ка, где там наш солдатский паек?

Шофер выставил на круг вещмешок, из которого стало появляться удивительное и вкусное: две булки квадратного «казенного» хлеба, кусок сала, четыре котелка, наполненные доверху гречневой кашей.

— А чо? Правильно! — возликовал Егорка и первый положил рядом с вещмешком свой крохотный кузовок. — Пировать так пировать. У Юльки, вон, поди, и шаньги картовные есть.

— Есть, да не про вашу честь, — фыркнула та.

Юльке совсем не хотелось делиться с кем-то едой, но дед Яков уже переставил их корзинку с провизией от куста на круг. Волей-неволей пришлось похлопотать, чтоб шаньги и солдатские гостинцы не оказались далеко. Под общие незлобивые усмешки она командовала Егоркой, куда что ставить. А он и так старался, аж вспотел от усердия, от дразнящего аромата гречневой каши. Больше всего на свете Егорка любил кашу, любую, только чтоб наесться досыта.

В такой веселой компании и черные шершавые лепешки сошли за угощение — чужое-то оно всегда вкуснее. Только почему-то охотнее лепешки солдаты ели, ломти же пшеничного «казенного» хлеба незаметно ребятишкам подсовывали.